Они благополучно отчалили, но прямо к дому не пошли. К удивлению Айзека, как только Джуно скрылся из виду, Кармоди повернул железный нос влево, на юг, обратно ко Внутреннему проходу, то есть туда, откуда пришел.
– Отклоняемся, чтобы запутать погоню, – прокричал он объяснения с верхнего мостика.
После чего скомандовал женщине проложить курс вокруг Адмиралтейского острова, потом на север, к проливу Чатам, что замкнет кольцо и приведет их почти в ту же точку, из которой они начали свое так называемое отклонение. Когда Айк сказал это вслух, старик признался, что на самом деле хочет обогнуть Адмиралтейский: там, на берегу, можно посмотреть на медведей, а то и уложить кого из нового транквильного ружья. Полчаса спустя Айк случайно подслушал, как Кармоди сказал Гриру, что на самом деле хочет показать Ангун этой Техасской Тутси. Торчит здесь уже три года, добавил он, и до сих пор не видала аутентичной индейской деревни. На следующий день, когда они заползали на минимальной автоматической скорости в пролив, Кармоди говорил самой Техасской Тутси, что на самом деле давно мечтает о каком-то легендарном морском осетре, который, говорят, болтается в тине около Хуны, и это слышали уже все. В эту минуту Айк окончательно осознал, что на самом деле старый мореман хочет попасть домой как можно позже.
Айка устраивало. Он и раньше не особенно спешил, если предстояло иметь какие угодно дела с Алисой, а сейчас у него были дурные предчувствия из-за триумфального возвращения ее блудного сына. Чем не удовольствие – неторопливо плыть по тихому каналу, сидеть в шезлонге, словно турист в десятидневном круизе, потягивая вино, поигрывая в спит и обозревая береговую линию. Время от времени они откладывали карты и забрасывали с кормы спиннинги с блестящими поплавками… вот до чего медленным был их круиз. Кармоди лично отбирал, что они будут есть – случайного местного кижуча, редкую нерку с ее неоновым мясом, – а мелочь выбрасывал за борт. Или продавал на сторону мелким пиратским плавзаводикам, мигавшим специальным кодом из бухт и расщелин.
Так они плыли, играли в покер, травили байки, а Кармоди пел. По вечерам среди грязной посуды на камбузе он напевал старые любовные песни, словно юный пастушок, ублажающий серенадами слух своей дамы. Мелодии Жестяного переулка[53], музыку шестидесятых, даже нью-эйджевые баллады. Но сгущалась ночь, пустели бутылки, и он всякий раз возвращался к традициям Старого Света и, наконец, к своей теме: «О, злой колючий куст…» Мелодия была вездесущей настолько, что Айку уже казалось, будто она сидит у него в голове с того самого мига, когда он был разбужен от мирного сна куинакской кошкой.
Поначалу, естественно, Айк пытался вернуться в это мирно-сонное состояние. Казалось бы, чего проще – в сонном режиме пребывала вся команда. Особенно Грир. Химический возбудитель, который он надеялся добыть из чемоданчика Кальмара Билли, работал лишь после стыковки со второй половиной стимулятора, имевшегося только в Куинаке. Таким образом вечно изнуренный партнер Айзека проводил большую часть времени на узкой койке под палубой, в полуотрубе. Арчи Каллиган был равнодушен к скуту, но пребывание в «Бьюлаленде» так его умотало, что чаще всего его можно было найти на камбузе, где он храпел, прислонясь к водогрею. Юный трудолюбивый Нельс Каллиган хотя бы старался держаться вертикально, опираясь на поручни верхнего мостика и подавляя зевоту в ожидании приказов капитана. Но капитан и сам был не так чтобы живчиком. Никогда еще за все десять лет, что они работали вместе, Айк не видел старого рыбака таким расслабленным и вялым.
Отчасти виновата была новая лодка: автопилот «Лоранав» был специально запрограммирован для этих берегов, прост в обращении, слушался голоса и находился в постоянном контакте с морскими и небесными спутниками. Любой десятилетка, имея при себе мышку и карту береговой полосы, мог скомандовать: «Из Джуно в Куинак на пятнадцати узлах» – и смотреть себе дальше в очки «Слитман». Это было превосходное судно, построенное во времена, когда еще строились корабли для высокотехничной рыбной ловли. Когда-то оно, должно быть, стоило полтора миллиона, а то и больше, только это было до протечки на «Трезубце». Кармоди оно досталось за малую часть этой суммы.
Но дело было не только в круизном корабле. Старый корнуоллец подобрал себе отличную круизную компаньонку. Вольная Вилли из Вако, может, и не столь современная и шикарная, как новая лодка, была столь же проста в обращении. Нетрудно понять, почему Кармоди торопился так медленно. Для старого моремана наступил давно заслуженный отпуск с новой подружкой. Все на борту радовались ее обществу, кроме Билли Беллизариуса, который так глубоко погрузился в мысли о недавней стычке с Гринером, что не мог радоваться ничему вообще. За эти несколько дней плавания все узнали, что Вилли хороший работник и способный матрос, а вдобавок она вываливала перед ними целый библиотечный филиал неприличных историй и скабрезных словечек – южный филиал. В путешествии умещалось много приятных минут, много выпивки и смеха, игр и еды.
Особенно еды. Айк иногда думал, что Кармоди выбрал себе эту шикарную лодку не столько из-за компьютерно-сенсорных, навигационных и рыболовных прибамбасов, сколько из-за прибамбасов камбузных. Или только из-за них. Старый рыбак куда больше времени проводил у кухонных панелей, чем у компьютерных.
– Рыбу надо есть абсолютно свежей, – постановил Кармоди. – Я обожаю свежую рыбу, господи, в камбуз прямо из воды. Сколько лет я отбивал себе задницу, вытаскивая этих ублюдков? И ей-богу, я не помню, чтобы хоть раз съел на ужин настоящую правильную свежую рыбу. Воистину я чувствую, что Бог лишил меня самого важного!
Размер живота этого человека говорил об обратном: средняя часть его была воистину огромной, круглой, розовой и гладкой, как бритый шар его же головы, и такой же твердой. Обхват талии стал для Кармоди достижением целой жизни, наполненной тяжелым трудом и хорошим аппетитом, щедро сдобренными выпивкой и танцами при первой же возможности. Полученным таким образом пузом – плодом почти семидесяти лет усилий – он был знаменит, им он гордился. Оно служило ему тем, чем борцу сумо служит его ки, то есть центр. Это был его верстак, опора для ростров, таль. И вот теперь, пока они ползли по морю, он стоял посреди камбуза, опершись этим самым пузом о круглый кедровый стол, и рубил на куски десятифунтового палтуса.
– Рыба вообще не возражает, чтобы ее ловили и ели, – объяснял Кармоди, – но только пока она свежая.
Эта рыба была свежее некуда: остатки жизни еще мерцали в ее странных глазах, а тело дергалось на столе, хотя большие его куски уже шипели на сковородке в сливочном масле и рубленой петрушке.
– Рыба знает свою рыбью правду жизни. Ее съедят. Такова их судьба с самого начала, от мала до велика, чтобы их съели. Но рыба возражает против того, чтобы ее портили. Если я тебе нужна, поймай меня; если не нужна – оставь меня в покое. Когда-то всем был очень нужен китовый жир – вы слышали, чтобы киты жаловались? Они понимали, что смазывают колеса прогресса. Они и не думали жаловаться до тех пор, пока не выяснилось, что их жир больше никому не нужен, никакому прогрессу, и теперь мы скармливаем его котам. И тогда они организовали «Гринпис». Потому что у рыб своя
– Киты, вообще-то, не рыбы, мистер Кармоди.
Арчи Каллиган сидел сгорбившись в камбузном люке. Он слушал лекцию Кармоди о морепродуктах с бутылкой японского пива в руке и дерзостью на лице. После истории с Гринером Арчи решил набраться уверенности и посвободнее перечить авторитетам. Айк не удержался от улыбки при взгляде на этого мальчика: если понадобилось перечить авторитетам, лучшей кандидатуры, чем Майкл Кармоди, для этого не найти.
– Арчи, мы говорим о рыбе в философском смысле, – отвечал Кармоди, постукивая по столу ножом, как профессор указкой, – а не в биологическом. Даже принимая во внимание, что у кита, как у всякого
– В таком смысле я могу назвать и других млекопитающих, – сказала блондинка.
Кармоди не обиделся. Склонившись над сковородкой, он разразился своим мелким дурковатым смехом:
– Гнхе-хе-хе.