– Мутные воды? Черт побери, да ты шутишь! Это сточная канава – лятская горящая сточная канава! И ты будешь искать через нее мост – где? В церквях? Ага, там теперь богохульства и столы для блэкджека. В сердце человеческом? Там теперь параша, болото, трясина, что утягивает в безумие. Тогда на небесах? Сквозь тайну всеведения небесных врат прямиком в рай? Нет, мать твою кирпичом! Нам не пробраться через грязный воздух, какие там небесные врата. Нет! Нам некуда будет идти. Некуда возвращаться! Моря будут кипеть, скалы гореть, а луна истечет кровью, как чрево, вспоротое дешевым абортмахером. И будет жар! Закроются кредитные карты, а недвижимость обратится в дым. Банковские счета в огне! В огне огне огне!

Гринер молчал, тяжело дыша. Айк порадовался, что Билли не повторил снова свое «во льду». Судя по тому, с какой силой Гринер топал по крыльцу, ему ничего не стоило втоптать этого коротышку в землю. Все так же подставляя щеку заходящему солнцу, Айк не мешал Гринеру реветь дальше.

– Вы трое тупых пидарасов, гребари и сводники при вавилонской шлюхе! Не смейте возражать! Вы пускаете слюни на ее прелести! Вы пьете вино ее блуда, словно это лятская диетическая пепси-кола! Но я говорю вам: Божий суд провозглашает, что мерзкую шлюху должно смести Метлою Истребительною – должно смести… и я знаю, что эта Метла – я! – Казалось, эта мысль его успокоила. – А если и нет, то я – почтовый столб на высокой дороге, что проложена для той Метлы, с этим вы должны согласиться. – Он улыбнулся, оглядевшись вокруг, слегка смущенно. – Но одно я знаю чертовски твердо – и вы знаете, братья: этот бордель должен быть сметен начисто. Великим очищающим огнем. Кто из вас, глядя мне прямо в глаза, сможет опровергнуть то, что я сейчас сказал? Что этот мир требует очищения огнем? – Голос сделался скромным и ровным. – Айзек Саллас, мы солдаты одной армии, ты и я. Зачем ты отворачиваешь от меня свое лицо? Прошу тебя, друг, я всего лишь хочу поговорить…

Гринер встал, его молчание требовало ответа. Айк не поворачивал головы, хотя чувствовал на себе его взгляд. И лишь на долю секунды скрестив свои глаза с карими глазами Гринера, он вспомнил другую сцену, чем-то похожую на эту. Он вспомнил, как мексиканский мальчишка на спор гипнотизировал петуха, – это было в Салинасе, на задворках стоянки для грузовиков.

Хозяин стоянки занимался петушиными боями – на пустой бетонной площадке за станцией у него было то ли сорок, то ли пятьдесят клеток.

– Я специально держу их на горячем цементе, пускай скачут.

Петухам приходилось запрыгивать на флуоресцентный дорожный столб, чтобы набрать в клюв немного воды из чашки, которую петушиный тренер водрузил на самую верхушку.

– Я добавляю в воду скут, чтоб лучше старались. Нет моим цыплятам покоя. Не сказать чтоб они все время побеждали, зато не проигрывают. Все скачут. Храбрость – это хорошо, я не спорю, но надо ж и поскакать. Не это ль решает, кто получит крупный куш на боях? Не тот ли, кто дольше проскачет? Мои птички никогда не стоят спокойно.

– Я могу заставить петуха стоять спокойно, – сказал мексиканский мальчишка из тени пустого скотовоза.

Вспоминая, Айк вдруг сообразил, что это был Охо, задолго до того как отрастил усы. Охо Браво был настоящим брухо[44], но Айк это понял далеко не сразу. Охо научил его метить ногтем карточную колоду, вспомнил Айк, и он же показал несколько фирменных ударов пачуко, которые здорово пригодились Айку в тюрьме. От них оказалось куда больше толку, чем от военно-морского карате.

– Разве что стукнешь по башке или напоишь ядом, а так вряд ли, – ответил хозяин.

– Я его загипнотизирую.

Хозяину пришлось ловить своего главного чемпиона, фиолетово-зеленого петуха филиппинской породы. Птица носилась туда-сюда на нейлоновой веревке, словно маленькая электрическая буря. Не без усилий хозяин ухватился за шнур и намотал его на руку. Потом отвязал веревку от укрепленного столба и отдал петуха Охо. Встав коленями на раскаленный асфальт, мальчик зажал птицу ляжками. Веревка лежала на земле, извиваясь вместе с сопротивляющейся птицей.

– Не связывать, – сказал хозяин. – Если свяжешь, считай, проиграл. Мы не на то спорим.

Другие спорщики согласно забурчали. Охо не обращал на них внимания. Судя по сосредоточенному виду, у него на уме было что-то поинтереснее, чем просто связанная цыплячья тушка. Охо почти не двигался. Петух все так же трепыхался у него между коленей, пока мальчик не ухватился за лишенную гребня голову. Он мягко прижал ее к пыльному бетону – шея параллельна нейлоновому шнуру, клюв торчит точно вперед между залатанных коленей. Другой рукой Охо натянул шнур так, чтобы тот шел грязной белой линией дюймов на двадцать, начинаясь от конца клюва. Конец шнура он прижал к бетону коротким большим пальцем.

– Первым делом, tu sabes[45], надо как-нибудь так сделать, чтоб вложить в его мелкую голову концепцию… прямой линии.

Он дернул за шнур. Оранжевые глаза сошлись вместе. Айк понял, что с концепцией все в порядке.

– …потом надо, чтобы он увидел, что она кончается.

Он осторожно поднял большой палец. Петушиные глаза, все такие же скошенные, теперь были прикованы к точке, где обрывалась белая линия, – в двадцати дюймах от его клюва. Охо развел колени, встал и на цыпочках отошел назад, прижимая палец к губам.

– Он под гипнозом. Пробудет в этом трансе, пока что-нибудь не случится. Или уснет, или получит солнечный удар. Платите.