Не знал Остренго, что вызвало больше ярости – презрение эльфа или его сочувствие. Или то, что не было в его глазах страха или мольбы о пощаде.

Но только он вдруг тяжким грузом ощутил собственную ничтожность и гнусность, и безграничное величие и благородство Великого князя Эктавиана, светозарного Героя из легенды. И понял Остренго, что, даже завоевав весь мир, он никогда не станет таким. И тут же исчезла радость долгожданной победы, лишь чёрная досада украдкой заползла в душу, запуская поглубже липкие щупальца.

И тогда Остренго приказал пришпилить эльфа к старому кряжистому дереву, увешанному самоцветами. Это было издёвкой над самой большой эльфийской святыней! Великий князь, распятый на Великом Древе Памяти…

Он глядел насмешливо, как слуги, заламывая руки Эктавиана, вбивают клинья караризского железа в его ладони, он жаждал услышать хотя бы стон, хоть один крик, мольбу, но эльф молчал.

Лицо его оставалось непроницаемым, и ни звука не вырвалось из плотно сжатых губ. Эльф стиснул зубы от боли, но молчал. А Остренго казалось, что он улыбается насмешливо и зло.

И взгляд… Проклятый взгляд!

Остренго жаждал погасить ярость в своей душе, ибо она полыхала испепеляющим огнём, на это он не пожалел своего великолепного меча. Он вонзил его прямо в сердце владыки эльфов, пригвоздил его накрепко к золотому Древу Элтлантиса, не отводя взора от его лица.

Лучше бы он не смотрел!

Теперь до конца жизни не забыть Остренго этого взгляда – ледяных серых глаз, заглянувших прямо в сердце, глаз мученика, простившего своего палача! В них было милосердие и обречённость…

Остренго ужаснулся, отшатнулся прочь. Он никогда, даже под угрозой смерти, никому бы не признался в этом. Он даже себе не мог признаться в том, что испугался.

Но страх, охвативший его, морозом пробежал по коже и осел в самом сердце липким туманом.

По глазам Эктавиана Остренго понял, что сотворил нечто такое, за что ему придётся расплатиться сполна, что он никогда не получит за это прощения, что это что-то столь ужасное, что небо и земля содрогнулись от содеянного!

И тогда Кэнтрианэ задрожало, как человек в предсмертной агонии, посыпало золотой листвой и взвыло так, что воины бросали мечи и затыкали уши. Люди пятились прочь, а небо вдруг в единый миг накрыла тень, и солнце исчезло за плотным саваном туч. По лесу пополз серый неестественный туман, он приносил с собой плеск морских волн и злобное шипение не то оживших деревьев, не то каких-то тварей из хищной нечисти, что шастает по курганам в безлунные ночи.

Озираясь в ужасе, люди пытались понять, что случилось. А когда дрожь сотрясла землю, они бросились прочь от распятого эльфийского князя и чародейского дерева.

Паника охватила борцов за свободу человечества, их уже мало волновала их свобода, они жаждали лишь одного – спасти собственные шкуры.

И Остренго бежал тоже, проклиная свою слабость и трусость, он всё же бежал.

А перед ним стояли, не желая исчезнуть, растаять, забыться навсегда, глаза князя Эктавиана – безжалостные, как лезвие его эльфийского клинка, серые, как Серебряное море зимой, глаза, в которых так странно сплетались всё превосходящее милосердие и неотвратимое возмездие…

***

– Кланко! Кланко, Гили! – Экталана подгоняет свою лошадку, мчится сквозь туман и мрак, как падающая звезда, сияющая, молниеносная.

Могучий Лаялейн едва поспевает за ней.