Поп Кирилл – громадный, дородный и бородатый детина лет сорока с небольшим, действительно был решительным бессребреником. Серебро и медь он с большим презрением отвергал, а брал одно золото. Но об этом знали только лихие люди, которые промышляли разбоем на степных шляхах. Награбленное добро, политое кровью купцов, хранили они под полом часовни, которую ещё прежний великий князь, Святополк, доверил отцу Кириллу. Там был устроен тайник приличных размеров. И все разбойники знали, что толстобрюхий батюшка никогда себе не присвоит ни одного гроша из сокровищ, взятых им на хранение. Но за это хранение он взимал солидную плату. В подполе, около сундуков убийц, стоял его собственный сундучок, накрытый куском холста, чтобы не ложилась на него пыль. В нём уже лежало пятьдесят гривен. А нужно было поболее – годика через два священник рассчитывал перебраться в Константинополь, купить там добротный дом и взять в жёны дочь какого-нибудь влиятельного сановника.

Три ватаги хранили в святом подполье свои богатства немалые, потому что лучшего места было и не сыскать. Конечно, разбойники привозили попу вкусную еду и вино. Но для простых путников он был постником. Толщину его живота они объясняли господним чудом. Поскольку поп знал Евангелие отлично, он всем любил говорить про птиц, которые не сеют, не жнут, а Отец Небесный питает их. Если у него язык заплетался, это служило нагляднейшим подтверждением того факта, что Иисус превращает воду в вино. Попу всегда верили. И никто никогда не пытался его обманывать, в связи с чем он довольно редко показывал крутость своего нрава. Но вот когда длинноусый варяг по имени Ульф, турчины Ахмед с Рахманом и три половецких мальчика привезли к Кириллу очень красивую молодую бабу, с кляпом во рту висевшую в тороках, поп рассвирепел.

– Да ты обезумел, варяг! – накинулся он на Ульфа, – мы ведь с тобой договаривались запрятать на две недели жену какого-то там купца, чтоб получить выкуп! А ты мне кого сюда приволок? Это ведь родная племянница Мономаха!

– Умолкни, поп, – сказал Ульф, – если тебе мало шести золотых монет, ты получишь семь! Но – не более. И мы все останемся здесь сторожить её. Без коней. Если кто подъедет, спрячемся в подполе. Ты не бойся, она отсюда уж не вернётся в Киев! Поедет прямо в Царьград.

– В Царьград? – затопал ногами служитель Бога, – в Царьград? Я сам через год поселюсь в Царьграде, буду ходить во дворец! Она меня сразу отправит там к палачу! А ну, поворачивайте коней!

– Восемь золотых! – разъярился викинг, – чёрт с тобой, девять! И знай, дурак – если мы повернём коней, то она опять окажется в Киеве и там князю расскажет, как ты со мной торговался!

Поп пожелтел всем своим огромным лицом.

– Двенадцать! – прохрипел он, рвя на груди рясу. Но варяг понял, что одержал над жадиной убедительную победу.

– Девять, – повторил он, – и ни грошом больше!

– Одиннадцать! – простонал священнослужитель, – Богом прошу! Христом!

Сошлись на десятке. Пока варяг отсчитывал деньги, его дружки также спешились, и мальчишки сняли с аркана пленницу, провисевшую часов двадцать или чуть меньше. Было, конечно, несколько передышек, иначе не довезли бы её живой. Первую устроили, когда к наглому половчонку в лесу присоединились его сообщники. Дав Евпраксии посидеть немного на корточках и размяться, они опять притянули её к седлу, сложив пополам, и повезли дальше. Путь продолжался всю половину дня и всю ночь – сперва через лес, затем – по степи, озарённой звёздами. Неужели он кончился? Да, похоже было на то.

И точно – Евпраксии развязали руки, вынули кляп изо рта. Она была вся измучена. Но, конечно же, огляделась, с трудом держась на ногах. Утренняя зорька. Степной простор. Колодец. Часовня. Дуб … Конский череп, насаженный на высокий шест! Глаза у Евпраксии затуманились. Господь Праведный! Сквозь туман взирая на этот череп, боярыня обратилась к Богу с молитвой так, как ещё ни разу не обращалась. Пусть Зелга вспомнит слова Лисы Патрикеевны! Бог Всевышний! Пусть она вспомнит! А череп, белый от времени, всё глядел и глядел прямо на неё чёрными глазницами – так же пусто и так же парализующе, как, должно быть, глядит на жертву змея.

– Прости, Забава Путятишна, – лепетал, тем временем, жирный поп громадного роста, засовывая монеты в карман и одновременно кланяясь пленнице, – силою и угрозами приневолен я оказать содействие похитителям! Ты не гневайся на меня, я – человек маленький!

– Я не гневаюсь на тебя, мурло толстобрюхое, – отвела Евпраксия взгляд от черепа, потирая ноющие запястья. Её живот от верёвки пострадал меньше – во время первого отдыха половчата любезно подсунули под неё лошадиный потник, сложенный вдвое. Переведя глаза с трясущегося попа на трёх этих сорванцов, один из которых был её похитителем, на Ахмеда с Рахманом и на высокомерного Ульфа, пленница с вымученной улыбкой прибавила:

– И на вас я тоже не гневаюсь. Только дайте мне, ради Бога, попить, поесть и поспать! У меня нет сил.