В общем, жених и невеста прибыли накануне свадьбы. Их повенчал в день субботний епископ Блуа, который был большим другом господина де Монконтура. Трапеза, танцы и торжества всякого рода продлились в замке до самого утра, но незадолго до полуночи подружки невесты, согласно туреньским обычаям, проводили молодую в спальню. При этом они суетились и шумели, не давая простодушному жениху последовать за своей простодушной невестой, а он по незнанию своему ничуть не противился. Однако добрый господин де Монконтур положил конец шуткам и насмешкам, ибо сыну его пора было вступить в свои права. И вот новобрачный отправился в спальню к своей жене, которая казалась ему прекрасней всех изображённых на итальянских, фламандских и прочих полотнах Дев Марий, у ног которых он читал свои молитвы. Вообразите, однако, сколь велико было смущение его оттого, что он так внезапно стал мужем и ничего не знал об обязанности, которая на него возлагалась и о которой он в силу великой застенчивости своей не осмелился спросить ни у кого, даже у отца. Отец же его был краток:

– Ты знаешь, – сказал он сыну, – что делать, иди и ничего не бойся.

И вот он видит предназначенную ему красавицу, с удобством возлежащую на простынях. Она, сгорая от любопытства, отвернула голову в сторону, но изредка бросала на юношу взгляд, острый, точно кончик алебарды, и повторяла про себя: «Я должна его слушаться».

И она в неведении своём ждала, чего захочет этот бывший монах, которому она принадлежит по закону. Шевалье де Монконтур приблизился к кровати, почесал за ухом и встал на колени, ибо в этом он толк знал.

– Вы уже молились? – промолвил он елейным голосом.

– Нет, я забыла, – отвечала она. – Вы желаете помолиться?

Как видите, новобрачные начали свою супружескую жизнь с обращения к Господу, то есть, надо признать, весьма пристойным образом. Однако случаю было угодно, что их услышал и им ответил только дьявол, буде Господь в то время был слишком занят новой и гнусной протестантской верой.

– Что вам советовали? – спросил новоиспечённый муж.

– Любить вас, – с совершённым простосердечием отвечала она.

– Мне такого не говорили, однако я люблю вас, и, стыдно признаться, люблю больше Господа.

Слова сии ничуть не испугали новобрачную.

– Я бы очень хотел, – продолжил юноша, – устроиться рядышком с вами, если это вас не стеснит.

– Я охотно подвинусь, тем более что я должна вам повиноваться.

– Отвернитесь, я разденусь.

При сих целомудренных словах девица отворачивается к окну и ждёт в волнении, ибо ей предстоит в первый раз оказаться отделённой от мужчины одной лишь сорочкой. Её наивный муж решается юркнуть в постель, и они соединяются, но совсем не тем манером, каким положено. Случалось ли вам когда-нибудь видеть, как заморской обезьяне впервые дают большой орех фундук? Эта самая обезьяна чует своим чутким обезьяньим чутьём, коль лакома спрятанная под скорлупой сердцевинка, бедняжка нюхает, корчит тысячу рожиц и в промежутках между ними бормочет невесть что. Эх! С какой страстью она изучает его, с каким тщанием разглядывает, стискивает, засим крутит, вертит и так и сяк, колотит с яростью и часто – коли та мартышка из простых да глупых – с досадой отбрасывает прочь вожделенный плод! Точно так вёл себя несчастный некумека, коему к исходу ночи пришлось признаться своей дорогой жене, что он не ведает ни как исполнить свой долг, ни в чём сей долг состоит, ни откуда он проистекает, и потому надобно ему это выяснить у тех, кто в этом разбирается, и попросить о помощи и содействии.

– Да, – вздохнула она, – ибо, к несчастью, от меня толку мало.

В самом деле, несмотря на их изобретательность и всякого рода попытки, несмотря на сотни ухищрений, о которых даже не подозревают знатоки по части любовной, молодые уснули, опечаленные тем, что так и не сумели расколоть орех брака. Однако им хватило ума договориться между собой, что они никому о своём поражении не скажут. Когда новобрачная, так и не ставшая женщиной, вышла к гостям, она похвасталась, что её муженёк лучше всех на свете, и принялась болтать о своей ночи столь же оживлённо и откровенно, сколь все, кто на самом деле ни бельмеса не смыслит в предмете. Неудивительно, что девицу почли более чем развязной, ибо, когда одна дама из Рош-Корбона шутки ради подговорила юную несмышлёную девчушку из Бурдезьеры спросить у новобрачной: «Сколько хлебов посадил в печь ваш муж?», та ответила: «Двадцать четыре».

Поелику новобрачный ходил мрачнее тучи, и это весьма печалило его молодую жену, следившую за ним краем глаза в надежде заметить, как он избавится от своей несведущности, дамы сочли, что радости этой ночи обошлись ему слишком дорого и супружница его уже жалеет, что довела беднягу до изнеможения. Засим на свадебный завтрак собрались злоязыкие шутники, от коих в то время все приходили в восторг. Один сказал, что у новобрачной выражение лица открытое, другой – что этой ночью в замке была одержана славная победа, третий – что печь растопили, четвёртый – что за эту ночь две семьи потеряли кое-что, чего никогда не сумеют возместить. И все эти шуточки, остроты, подковырки и подколки, к несчастью, для мужа остались непонятными.

Ввиду большого наплыва родственников, соседей и прочих никто не ложился спать, все танцевали, веселились, резвились, как заведено на господских свадьбах. Сим весьма пребывал довольным господин де Брагелонь, на которого госпожа д’Амбуаз, разрумянившаяся от мыслей о ночном блаженстве собственной дочери, бросала красноречивые и многообещающие взгляды. Бедный председатель, привыкший общаться с судейскими и понятыми, хватавший карманников и иной парижский сброд, притворялся, что не понимает своего счастья, хотя его старая подруга вид имела весьма выразительный и требовательный. Примите, однако, в рассуждение, что любовь сей знатной дамы весьма тяготила его. Он не бросал госпожу д’Амбуаз лишь из высших соображений, ибо судье полагалось стоять на страже закона, морали и нравственности, а не менять одну любовницу на другую по примеру придворных. Однако ж бунтовать ему долго была не судьба. На следующий после свадьбы день многие гости разъехались по домам, комнаты освободились, и госпожа д’Амбуаз, господин де Брагелонь, де Монконтур и прочие бабушки-дедушки могли спокойно отдохнуть. И перед ужином господин судья, можно сказать, получил повестку, отсрочить явку по коей с точки зрения закона у него не было оснований.

Во время ужина вышереченная госпожа д’Амбуаз сто раз подавала знаки, желая вытащить господина де Брагелоня из зала, где он беседовал с новобрачной. Однако вместо судьи вышел, желая прогуляться и побеседовать с матерью его милой жены, новобрачный. В его наивной голове, точно гриб после дождя, выросло решение, а именно: расспросить эту добрую и добропорядочную, как он полагал, женщину. И вот, руководствуясь мудрыми наставлениями своего аббата, учившего во всём полагаться на старших и опытных людей, горе-муж доверился госпоже д’Амбуаз. Но сначала, смущённый и застенчивый, он несколько раз прошёлся с нею туда-сюда, не находя слов, чтобы приступить к делу. Дама тоже молчала, ибо пребывала в ярости от упрямства, добровольной глухоты и слепоты господина де Брагелоня. Вышагивая рядом с лакомым кусочком и невинным, как младенец, зятем, она и думать о нём не думала, ибо вообразить не могла, что сей молодой кот может польститься на старое сало. Про себя же она повторяла: «У-y, уж этот… этот… этот… старый хрыч! Седой, косматый, лохматый, драный, безо всякого понятия, без стыда, без совести, безо всякого почтения к женщинам… Козёл потасканный, плешивый, упрямый, развалина старая… Да избавит меня болезнь итальянская от этого шута горохового с носом рыхлым, горелым, отмороженным, носом без веры, носом сухим, точно гриф лютни, носом бледным, бездушным, носом, от которого осталась лишь тень, носом слепым и безмозглым, сморщенным, словно виноградный лист, носом, который я ненавижу! Старым носом! Дутым носом! Мёртвым носом! Где были мои глаза, когда я связалась с этим сморчком, с этой тапкой потасканной? Чёрт его побери с этим паршивым носом, этой драной бородой, этой дряхлой седой головой, этой обезьяньей рожей, этими ветхими обносками, этим рубищем человеческим, этим… не знаю что. Хочу молодого мужа, который будет при мне каждый день, каждую ночь… И я…»