Даже в наших играх с беспокойством мы не осознаем своих побуждений. Мы самовольно жаждем стресса, мы выходим за собственные границы, но при этом мы боимся обжечься. Мы делаем это при помощи фондовой биржи, спортивных тачек, атомных ракет, карьерной лестницы, конкуренции в образовании. Мы делаем это в тюрьме в форме диалога с нашей маленькой семьей, заключая брак против желания родителей или выбирая свой образ жизни, исходя из их недовольства, и так далее.
Отсюда сложное и второсортное качество всей нашей воли. Даже в наших страстях мы дети, играющие в игрушки, которые представляются нами как реальный мир.
Даже когда эти игрушки разбиваются и стоят нам жизни или рассудка, утешающий факт того, что мы были в реальном мире, а не в манеже наших фантазий, обманчив. Мы все еще не встретили свой рок на наших собственных условиях, которые мы диктуем судьбе в борьбе с объективной реальностью. Это фатально и иронично, как ложь, в которой мы так нуждаемся, чтобы жить. Это обрекает нас на жизнь, которая никогда на самом деле нам не принадлежала. Только в процессе разработки современного психоанализа мы смогли понять, о чем давно догадались поэты и религиозные гении: доспех личности настолько важен для нас, что сбросить его — означает рискнуть смертью и безумием.
Нетрудно рассудить: если характер является невротической защитой от отчаяния, и вы избавляетесь от этой защиты, вы признаете свое экзистенциальное поражение, полное осознание подлинного человеческого состояния. То, чего действительно боятся люди, против чего они борются и чем они движимы.
Фрейд прекрасно подытожил, подметив, что психоанализ вылечил невротическое страдание, чтобы показать пациенту общее несчастье жизни. Невроз — еще одно слово для описания сложной техники избегания страдания, но реальность — это и есть страдание. Вот почему с древних времен мудрецы настаивали на том, что для того, чтобы увидеть реальность, нужно умереть и возродиться.
Идеи смерти и возрождения присутствовали во времена шаманов, их можно обнаружить в основах Дзена, философии Стоиков, в книге Шекспира «Король Лир», а также в иудео-христианской и современной экзистенциальной мысли. Но только с помощью научной психологии мы смогли понять, что поставлено на карту смерти и перерождения: личность человека — это невротическая структура, которая восходит прямо к его сердцу его человечности. Как выразился Фредерик Перлс, «стерпеть свою смерть и после этого возродиться — крайне непросто». И это непросто именно потому, что столь многое от личности должно умереть.
Перлс успешно представил невротическую структуру как широкое здание, состоящее из четырех слоев. Первые два слоя — это повседневные слои, тактика, благодаря которой ребенок учится, чтобы уживаться в обществе путем поверхностного использования слов, дабы получить итоговое одобрение, успокоить других и двигаться вместе с ними — это глупые, пустые разговоры, “клише” и социальные маски. Многие люди проживают жизнь, никогда не заглядывая вглубь себя.
Третий слой — довольно твердый, чтобы через него проникнуть. Это «тупик», который покрывает наше чувство пустоты и потерянности, то чувство, которое мы пытаемся изгнать в процессе создания нашей личностной защиты.
Под этим слоем находится четвертый и самый непостижимый — слой «смерти» или «страха смерти»; и этот слой, как мы увидели, является нашей истинной и основной животной тревогой. Ужасом, который мы несем глубоко в нашем сердце. Только когда мы взорвем этот четвертый слой, говорит Перлс, мы попадаем в слой того, что мы можем назвать нашим «аутентичным я»: то, что мы есть на самом деле без обмана, без маскировки, без защиты от страха.
Из этого эскиза сложных уровней защиты, которые составляют наш характер, невротический щит, который защищает нашу пульсирующую жизненную силу от страха истины, мы можем получить представление о сложном и мучительно болезненном, “все или ничего” процессе, которым является психологическое возрождение.
Только лишь пройдя через это, можно стать человеком. И самое сложное – возродиться вновь, а не умереть. Что означает для человека «заново родиться»? Это означает впервые подвергнуться страшному парадоксу человеческого состояния, поскольку человек рождается не как бог, но как человек, или как бог-червь, или как бог, который гадит.
Только на этот раз без невротического щита, который скрывает всю двусмысленность его жизни. И поэтому мы знаем, что каждое подлинное возрождение — настоящий выброс из рая, чему свидетельствуют жизни Толстого, Пеги и других. Для этого нужны люди из гранита, мощные на уровне машины люди, «уверенные в своей воле». Однако стоит заметить, это заставляет даже их дрожать, заставляет плакать так, как Пеги стоял на платформе парижского автобуса с горькими слезами, катящимися по его щекам, читая молитву.
Ранк очень рано признал, что тревога не может быть полностью преодолена терапевтически. Он имел ввиду факт невозможности противостояния ужасу своего положения без тревоги. Однако только Андраш Ангьял ближе всех подобрался к сути психотерапевтического возрождения, когда сказал, что невротик, у которого была терапия, подобен члену клуба Анонимных Алкоголиков: он никогда не сможет принять свое лекарство как должное, и лучший признак подлинности этого лекарства состоит в том, что теперь он живет со смирением.
Эта дискуссия ставит на обсуждение основное противоречие всего терапевтического предприятия, которое не было достаточно широко распространено; мы еще остановимся на этом в конце этой книги, но это самое подходящее место, чтобы начать разговор об этом. В чем суть: какой смысл в рассуждении о «наслаждении полной человечностью» - на чем настаивают Маслоу и многие другие - если «полная человечность» означает первичное неправильное приспособление к миру? Если избавиться от четырехслойного невротического щита, брони, которая закрывает лживый склад нашего характера по отношению к жизни, как можно говорить о «наслаждении» этой пирровой победой? Личность отказывается от чего-то ограничивающего и иллюзорного, это правда, но только для того, чтобы встретиться лицом к лицу с чем-то еще более ужасным: подлинным отчаянием. Полная человечность означает полный страх и дрожь, по крайней мере, какую-то часть бодрствующего дня. Если таким образом окунуть человека в жизнь, вдаль от его зависимостей, от его автоматической безопасности под крылом чужой силы, какую радость вы можете пообещать ему с учетом бремени его одиночества? Если заставить человека смотреть на солнце, в то время как оно припекает каждодневную резню, которая происходит на земле, нелепые несчастные случаи, крайнюю хрупкость жизни, истинное бессилие тех, кого он считал самыми могущественными - какой комфорт вы можете дать ему с психотерапевтической точки зрения? Луис Бунюэль любит представлять в своих фильмах безумную собаку в качестве контрапункта к безопасной повседневной рутине подавляемой жизни. Смысл его символизма заключается в том, что независимо от того, кем притворяется человек, он на расстоянии всего лишь одного случайного шага от абсолютной ошибочности. Художник осознанно маскирует несоответствие, которое является импульсом безумия. Что сделал бы обычный человек с полным осознанием абсурда? Он сформировал свой характер для точной цели – поставить его между собой и фактами жизни; это его особый tour-de-force (подвиг силы), который позволяет ему игнорировать несоответствия, вскармливать себя на невозможности, процветать на слепоте. Таким образом, он достигает особой человеческой победы: умения быть самодовольным своим ужасом. Сартр назвал человека «бесполезной страстью», потому что он настолько безнадежно испорчен, находится в крайнем заблуждении по поводу своего истинного состояния. Он хочет быть богом, имея лишь способности животного, и поэтому он лишь витает в облаках. Поскольку Ортега так хорошо выразился в эпиграфе, который мы привели к этой главе, человек использует свои идеи для защиты своего существования, чтобы отпугнуть реальность. Это серьезная игра, защита своего существования - как отнять ее у людей и при этом оставить их радостными?
Маслоу очень убедительно говорит о «самоактуализации» и экстазе «пиковых переживаний», когда человек запечатлевает мир со стороны его полного благоговения и великолепия и ощущает свою собственную свободную внутреннюю экспансию и чудо своего бытия. Маслоу называет это состояние «познанием бытия», открытостью восприятия истины мира, истины, сокрытой невротическими искажениями и иллюзиями, которые защищают человека от подавляющего опыта. Эта идея прекрасна и правильна, это побуждение развивать способность «познания бытия», с целью вырваться из одномерности нашей жизни, выйти из пещеры нашей сковывающей зоны комфорта. Но, как и большинство вещей, для человека это очень парадоксальный триумф. Это уже ясно видел Маслоу, когда он говорил об «опасностях познания бытия».14 Маслоу был человеком слишком широкой мысли и трезвости ума, чтобы вообразить, что у познания-бытия нет обратной стороны. Однако он не зашел достаточно далеко, чтобы указать, как опасна эта обратная сторона, что она может подорвать все положение личности в мире. Невозможно переоценить все опустошающее и ужасающее в том, чтобы видеть мир таким, какой он есть на самом деле. Такой подход приводит к тому, что для человека, который не безболезненно создавал свою личность на протяжении многих лет еще ребенком, с целью избегания действительности, рутинная, автоматическая, комфортная, безопасная, уверенная в себе деятельность становится невозможной. Более того, все это делает невозможной бездумную жизнь в мире людей. Это выносит трепещущее животное на милость всего космоса, к проблеме его значения и смысла.
Давайте немного отвлечемся для того, чтобы показать, что этот взгляд на личность не пускается в обращение нездоровыми экзистенциалистами, но, наоборот, представляет собой теперь согласованное слияние фрейдистской и пост-фрейдистской психологии. Едва уловимые, но очень глубокие изменения перешли к нашему пониманию раннего развития ребенка. Это изменение можно кратко обобщить в переменах от фрейдистской и пост-фрейдистской психологии, а теперь снова обратно к здравомыслящему фрейдизму. Фрейд видел ребенка как антагониста своего мира, как кого-то с внутренними импульсами к агрессии и сексуальности, с помощью которых он хотел бы влиять на этот мир. Но поскольку он не мог выработать их в детстве, ему пришлось пережить разочарование и развить заменяющие удовлетворения. Препятствование этим импульсам в детстве привело к осадку горечи и анти-социальности, к тому, что мир всегда был бы населен таким типом животного, которое возмущено тем, что он сделал с ним, чем он его лишил. Он был бы запущенным животным, в глубине души, тем, кто чувствует себя обманутым, тем, кто укрывает задыхающиеся чувства и желания. На поверхности он может быть достаточно приятным, ответственным, творческим; но под этой маской всегда остается осадок низкопробности, который в любом случае угрожает разразиться каким-то образом на других или на себе.
Теория врожденных инстинктов Фрейда была очень рано подорвана в социо- и психо- логических кругах и намного позднее в самом психоанализе, в моду вошел новый взгляд на ребенка. Этот взгляд имел тенденцию рассматривать ребенка как существо нейтральное, свободное от инстинктов, в основном податливое; помимо некоторых неизвестных факторов наследственных конституции и темперамента, как существо, полностью сформированное его окружением. С этой точки зрения, родители считались ответственными за “подавления” ребенка. За те защитные способности личности, которые он развивал, и за то каким человеком он должен вырасти, так как именно они формировали его среду и его самость в ней. Даже более того, поскольку родители выступали против естественной энергичной и свободной экспансии ребенка и требовали его подчиниться их миру, их можно было бы расценить в каком-то фундаментальном смысле виновными в любых искажениях, присущих характеру их отпрыска. Если у ребенка не было инстинктов, у него, по крайней мере, было много свободной энергии и естественная невинность тела. Он стремился к непрерывной деятельности и отклонению, хотел передвигаться по своему миру во всей его полноте, максимально подчинить его своей пользе и наслаждению. Он стремился проявлять себя спонтанно, почувствовать наибольшее удовлетворение в своих телесных процессах, извлечь наибольший комфорт, трепет и удовольствие от других. Но поскольку такого рода безграничное расширение невозможно в “реальном” мире, ребенка нужно подавить для его же блага; и родители были усмирителями его деятельности. Какое бы отношение ни было у ребенка к ему самому, его тело и его мир рассматривались как привитые опытом с его воспитателями и непосредственной окружающей средой.
Это был пост-фрейдистский взгляд на развитие личности, реакция против инстинктивизма Фрейда. На самом деле это пред-Фрейдизм, датируемый с эпохи Просвещения и Руссо и Маркса. В последние годы наиболее язвительная и тщательно продуманная критика этой точки зрения была дана Норманом О. Брауном.15 Эпитеты, которые он использовал против Фромма и нео-фрейдистов, были несомненно горькой правдой для книги, которая звала нас всех обратно к Эросу. Но основной пункт критики Брауна был крайне важным, он был упущен из виду многими за последние десятилетия: эта ситуация с ребенком была невозможной и тот факт, что он должен был приспособить свою собственную защиту против мира, должен был найти способ выживать в нем. Как мы увидели в третьей главе, собственные экзистенциальные дилеммы ребенка поставили перед ним задачу совершенно независимо от его родителей: его «позиции» пришли к нему из его нужды к адаптации ко всей отчаянности человеческого состояния, а совсем не из простого приспособления к капризам родителей.
Знаток этих идей имеет право задаться вопросом, какого рода книгу Браун выработал бы из своей гениальности, если бы он усвоил Адлера и Ранка с той же тщательностью, с которой он изучал Фрейда. В конце концов, именно Адлер и Ранк поняли отчаянное положение ребенка, не попадая ни во фрейдистскую ловушку внутренних инстинктов, ни в легкий энвайронментализм (теория о решающей роли окружающей среды в формировании личности). Как раз и навсегда сказал Ранк, на все будущее психоаналитиков и ученых о науке человека: