Мерно тикали заведенные часы-ходики с кукушкой. Потрескивало в печи, мерцание огня отражалось на стенах, потолке, на почерневшем от времени гладком дереве, не закрытом ни обоями, ни штукатуркой.

Невзначай вздохнул Павел, потом Петр, улыбнулся Василий и зевнул, и Николай хмыкнул и протер глаза рукой. Но поскольку был хозяином дома и потому, что менее других устал от впечатлений, стал было рассказывать о хитром и умелом Акиме-Иоакиме, своем друге деревенском, который возьмет все теперь в свои руки, все руководство деятельностью. О Зинаиде — маковом цвете, что прискачет на лошади…

Павел поддержал беседу, вспомнил любимого своего писателя Карамзина, его восхитительное начало «Бедной Лизы» — описание Москвы с холмов Симонова монастыря (повесть эту он перечитывал перед отъездом вслух своей взрослой дочери, а она плакала, потому что не сложилась ее жизнь с мужем).

Петр загрустил, представив свою молодую жену и своего сына. Василий хотел было что-то сказать, заметив грусть в глазах Петра, но тихо поднялся, проговорив, что пойдет подышит, а то как бы не угореть от первой топки. За ним потянулись остальные. Ночь стояла тихая, звездная, запахи весны волнами накатывались из необозримого пространства, омытая дождем земля дышала покоем. Далеко внизу за рекой, где-то в чащобе лесов блестели огни далеких селений.

Когда возвратились в теплоту дома, нашли живые запахи: они вернулись в дом, где уже начали жить.

Николай еще раз позвал к себе на сеновал и пошел, пожелав всем спокойной ночи. Разбрелись по своим местам. Василий устроил себе на лавке лежанку из тюфяка, набитого сеном, взбил подушку, пристроил на столе лампу и, раздевшись, забрался под ватное одеяло. Его дорожная тетрадь и карандаш были под боком.

«Двойной смысл во всем, — писал Василий, — предметах, деревьях, людях. Женщина, мужчина, деревья, вода, огонь… Каждый человек, животное, дерево и каждое слово заключают в себе двойственность. Волшебство и реальность…»

«Подъем тяжел, — было в следующей записи, — но прекрасен, как и отъезд из Москвы. Местность понравилась. Пришлась по душе. Как будто я уже здесь бывал. Кажется, мы подружились с П. Барин. Хорош в проявлении чувств. Дом понравился. Надо бы присмотреть…» — так и заснул с тетрадью в руке глубочайшим сном.

Проснулся Василий через час. В избе темно, тепло, жаром тянуло от печи. Поднялся, сунул ноги в сапоги, приоткрыл окно. Проверил заслонку в печи. Петр сопел тихо и мирно, удобно устроившись на перине. Павел что-то бормотал. Василий осторожно коснулся его вытянутой рукой и положил ее поверх одеяла. Потом надел телогрейку, вышел в сени и по лесенке стал пробираться к Николаю.

— Не спится? — спросил Николай, отрываясь от книги.

— Заснул да проснулся, — Василий опустился в сухое сено. — Там жарко, а тут у тебя действительно привольно. Звуки слышны.

— В деревне еще не все спят. Может быть, выйдем? Сходим к Акиму-Иоакиму, он будет рад, ведь знает, что приехал. Я к нему обычно всегда захожу в тот же вечер.

— Пройтись не мешает…

— Он, я тебе скажу, чудной старик, — рассказывал Николай. — Да это и понятно, скажешь ты, с какой бы стати дружил с ним и вспоминал о нем… — Николай тихо засмеялся. — Он, конечно, личность не героическая, но память у него сказочная и руки золотые… Он — задира, поэтому его и побаиваются, как бы чего-нибудь не сболтнул лишнего, как бы не столкнул кого-нибудь друг с другом. Ты, может, скажешь: вот снова старики да старики…

— Нет, не скажу. А думаю даже, что пока это поколение еще не совсем ушло, его надо как следует рассмотреть и прислушаться к нему. Запомнить…

— Вот именно. Есть у меня еще один друг — Алексей Федорович, местный лесник… Но только одно спасение с ним в лес уйти, тогда с ним здорово. И собаки его лайки, сроду таких собак не видел, хороши собаки… Аким-Иоаким же хитер, коварен то есть, но открыт нараспашку. Его деревенская хитрость выработалась за многие годы. Он теперь один живет, дети разбежались — кто на лесоразработки, кто в город. Но к огороду приезжают, помогают ему. Да и без огорода наведываются, — Николай махнул рукой. — Коварство его настолько простодушно и так на поверхности, что провести его ничего не стоит… Чем и пользуются. Да что я тебе все объясняю, у тебя там вряд ли что другое… Все хотел спросить, не надоело тебе, писателю, ворошить все это — скудость, лень и вот такую «хитрость», а? Что же получается? Выходит, если криво посмотреть, со стороны — изжил себя человек, несет его куда-то в другие пространства… Возьми, к примеру, себя. Во что превратился? В какого-то странника, эколога культуры. — Говоря так, Николай улыбался.

— Действует деревенский воздух на сеновале! — улыбался в блаженстве и Василий. — Пошли-ка скорей, развеем, передадим свой заряд Иоакиму. — Неожиданно серьезно добавил: — Знаешь, какое я слово хитрое нашел — «заповедник». Нравится? Место духовной оседлости…

— Пожалуй, смысл есть, — согласился Николай, уже поднимаясь. — Собирайся. На рыбалку-то все равно завтра не пойдем, рано вставать не станем.

— Какая теперь рыбалка…