— Кто там, не ты ли, Николай?

— Да, — откликнулся Николай, — это я со своим приятелем. Пришел тебя навестить, сказать, что приехал. Хоть поздно, а все же, думаю, зайду.

— А я не сплю, жду тебя. Мысли ворочаются… Я слышал, что ты прибыл со своими друзьями. Думал, уж не зайдешь. А потом так решил: нет, зайдет, — голос старика слегка дрожал, и этого нельзя было не заметить. Василий с Николаем переглянулись.

— Ну, думаю, прокручусь, а уж с утра к тебе отправлюсь. Соскучился, что говорить. Зима-то у нас тяжела была. Но, смотри, выжили некоторые… — пошутил старик.

Пахло травами, может быть, старым, но чистым запахом. Старик был рыбак, и вода и ветер, наверное, приносили в его дом запах простора. Бревна стен были могучи, даже удивительно, что росли такие сосны, висела карта Советского Союза, а также портрет самого старика, писанный Николаем, как сразу отметил Василий. На красном фоне — лицо старика цвета предрассветного, белая рубаха. Картина, кажется, не была окончена, виделось в ней что-то незавершенное. В углу, рядом с киотом, были фотографии — и пожелтевшие, и совсем новые. Старинные часы французской работы отмеряли русское время. И швейная машина «Зингер» соседствовала с этими часами.

Николай сразу прошел к кровати старика, Василий чуть задержался.

— Я с зимы все дожидался тебя. Вытрусил, проветрил, обиходил в твоем доме, — рассказывал старик, — чтобы не душно было. Ну что же, рад тебе, — сказал старик и, вздохнув, спросил: — Кто же с тобой?

— Василий, мой друг, — сказал Николай и присел к старику на кровать.

Василий рассматривал фотографии.

— Постарел ты за зиму, Аким-Иоаким…

— Есть немного. Чуть было богу душу не отдал, но обошлось. Теперь жить буду еще. Василий, и ты присаживайся, дай на тебя посмотреть. А хочешь, так достань нам из шкафчика, что в кухонном притворе, там есть что.

Василий подошел к кухонному простенку, открыл резные дверцы шкафа старинной деревенской работы. На большом подносе стояли штоф зеленого стекла и несколько стаканчиков. А еще мед, немного вяленой рыбы, кусок сала, хлеб… К горлу подступило у Василия. Он представил, как старик лежал и ждал, когда придет Николай. Василий взял поднос и перенес его к изголовью кровати.

— Ну вот и хорошо управился, — сказал старик, подмигивая ему. — А рыба в этом году плохо шла… Правда, попробовать и теперь можно…

— Да будет тебе, Аким-Иоаким! Мы, конечное дело, «поботаем», наделаем шума, но я вот приехал, огляделся, зашел к тебе, и хорошо мне.

— Баньку истопим, попаритесь всласть…

— А вот это обязательно, непременно. Как она у тебя, существует еще?

— Славно мы с тобой тогда поработали, хоть всю деревню заводи, пару хватит. Угощайтесь, ребятки. А мне на донышке, я теперь слаб.

Старик говорил, что вскоре уже должны прибыть и сыновья, что время самое заниматься огородничеством.

Он рассказывал о новостях деревенских, об умерших, родившихся. Что оползнем подточило овраг и снесло несколько бань, его чудом сохранилась. И стоит теперь одна-одинешенька в старом исконном ряду под липами, новый же ряд устроился по другую сторону оврага и далеко от пруда, но и ряд-то теперь невелик — три бани… Узнав, что у Василия дом в деревне по ту сторону гряды, увала, старик вспомнил, как в юности прошел туда пешком, на Макарьевскую ярмарку. Там, неподалеку от Макарьева, где жили его дальние родичи, в деревне Никола на Взгорье нашел себе Анну, жену свою, которая теперь уже третье лето как померла, оставив его одного…

Старик смотрел на них грустно-пронзительными глазами и улыбался доброй улыбкой.