— Поступай, как сам знаешь. Ты художник, артист! Мы уж подладимся. А то еще и побьем все вместе! Мне, во всяком случае, нравится здесь, потому что встретил хороших людей. А это ведь редкость теперь, Николай. Ты даже и не представляешь, какая это теперь редкость…

К ним приближались Петр с Михаилом Михайловичем.

— Ну что же, — обрадованно заговорил Петр, когда они подошли, — я так думаю, что-то такое надо совершить… с приездом к этой прекрасной реке. Прекрасна река, и утро божественно.

— Непременно надо, — поддержал его Михаил Михайлович. — А то что же так… Со встречей, а как же! Я вот предлагаю вам всем поехать ко мне, щей бы откушали, согрелись…

— Мысль дельная, — откликнулся Николай, — и спасибо тебе большое, Михаил Михайлович, за приглашение. Нашим-то новичкам хотелось бы город посмотреть, на базаре прицениться. Так что спасибо, в другой раз. Идите все к реке, я сейчас достану еду…

Все встали полукругом у воды, смотрели на реку. Она не бурлила, весенняя сила завершилась в ней. Старик был доволен, что его уважали, что он был в компании. Он приосанился, встрепенулся весь от незначительной, казалось бы, встречи и разговора. Обещал непременно задержать пароход, если они будут запаздывать.

По дороге к базару все же заехали к Михаилу Михайловичу, он хотел передать Петру необыкновенных самодельных блесен и крючков, — без такого, сказал, и ехать глупо. День уже был в разгаре, когда наши герои оказались у рыночной площади. Здесь, собственно, и была вся суть старого города — и неизменная каланча, и лабазы, и несколько зданий красного кирпича…

И снова разбрелись по двое — Петр с Павлом, Николай с Василием. Одна пара, постарше, направлялась к магазинчикам, что окружали пространство рынка, а другая — глазеть и прицениваться по рядам, где были выставлены семена, рассада, продавали лук, чеснок… Вообще-то не густо было в рядах, не то что на московских дорогих рынках, где бытует пугающее изобилие овощей, фруктов, грибов, засолов всевозможных, баранины, телятины, свинины и говядины, творога и сметаны вперемежку с петрушкой, сельдереем, пастернаком…

Николай с Василием остановились у «грузинских вин». Собственно, направлялись туда вспомнить былое, но вывеска с кистью винограда пообветшала от ветра, дождя и солнца — ларек был закрыт. Замок висел прочно: чувствовалось, этот вид промысла в русской провинции отходил в прошлое. Остановились и у «Фотографии», где были выставлены пожелтевшие изображения местных красавиц и кавалеров, несколько свадебных пар, несколько военных, молодой человек со шведской бородкой… И снова пошли к рядам с семенами: розовые женщины и задубевшие старики толковали о всходах, о почвах, об удобрениях, о всех превратностях судьбы и видах на урожай. Семена и рассада — все это буйно расцветет скоро, даже здесь, под этим северным небом. Николай купил несколько кульков с семенами цветов — анютины глазки, львиный зев, душистый горошек… А Василий углядел коврик круглый, сплетенный из разноцветных лоскутов, — он, подобно солнцу Ван Гога, вдруг открылся ему из-под прилавка.

— Это тебе, в твой дом, — Василий внимательно посмотрел на Николая.

— Спасибо. У нас и плетут. Да и у вас, где ты там — за горами, долами, наверное, тоже…

— Конечно! Но этот очень уж хорош! Да ты… что-то не вёсел, парень, или как-то лихорадочно весел… Не нравишься мне.

— Волнуюсь. Чтоб там без меня не сглазили, не растащили домишко по бревнышкам. Пройдет. Да и тащить там нечего. Да и некому, а всякая пакость в голову лезет. Я уж Павлу объяснил, он тоже все спрашивал, что со мной. Устал я с вами. Вы такие внимательные!

— Понимаю, — кивнул Василий. — В такое весеннее время, конечно, настроение переменчиво, понимаю, я и сам чувствую… А смотри-ка, наши идут, нагруженные покупками — что-то такое отхватили. И как дети!

— Военные дети, сиротские. Да и мы ведь тоже с тобой…

Братья подошли и наперебой стали рассказывать, что они купили: каких-то невероятных лезвий для бритья и массу всякой мелочи из уцененных товаров. Видно, что-то напомнило им о молодости. Но лезвия были их обоюдной страстью — «Жиллет», как тройка — господину, как галстук — чиновнику, — тут можно было понять. Служба Павла требовала опрятности, собранности, ритуала бритья перед выходом — необходима была свежесть и опрятность лица. И может быть, даже больше, чем Петру, потому что Павел сам должен был совершать эти превращения, это колдовство, а над образом Петра трудились столько людей, столько мастеров! Братья с детским восторгом показывали и бумажник еще для «тех» денег, и флакон духов «Пиковая дама» — на стекле печальные карты из повести Александра Сергеевича, — и что-то еще… Все это развлекло Николая и отогнало от него гнетущие мысли.

— Ну что же, посидим, понаблюдаем? Время есть, — сказал довольный теперь Василий, когда страсти утихли и его друг как будто избавился на время от хандры.

— Мы хотели еще и «хохлому» купить, но при ближайшем рассмотрении она оказалась подделкой, — говорил, еще не остыв, Павел.

Все были довольны, всем было хорошо.

В это время на обозрение любителям базарной сутолоки выступила компания человек из пяти — семи. Ядро было компактно, но края расплывчаты, — как засада у наступающей армии, как птички, что окружают большое животное, следуя за ним постоянно, но оставаясь чуть сбоку, чуть в стороне. Великолепное зрелище! Все они были разукрашены, подобно скоморохам, в каких-то наклейках, лентах, бахроме… Чуть впереди шествовал высокий блондин. Волосы его развевались на ветру. Лицо прекрасно, если бы поубавить краски, убрать маску напускной надменности, на шее синий в клетку платок, бросались в глаза невероятных размеров красная куртка до колен и желтые брюки с бубенчиками.