Она, кажется, не хотела, чтобы я заговорил… Я заметил доску с приколотой бумагой и на ней, карандашом и углем — набросок. Поражала напряженность линий — Савелий был большим мастером. Меня поразило другое. В чертах лица Веры, как бы за ней, находился образ Марьи. Как это у него получилось? Она, вероятно, рассказывала, когда он рисовал, или он помнил все время, что я у Марьи… Рисунок притягивал с невероятной силой… Вера заметила, что я наблюдаю, но ничего не сказала. Савелий, конечно, догадался и хотел о чем-то спросить у меня, но не решался. Все теперь стало непросто… И я был виновен.

— Что ты сказал, Василий? — Вера остановилась, замерла у стола.

— Ничего, — откликнулся я. И добавил: — Не велела она мне больше приходить.

— Узнала тебя, признала… И Настену принимает. Нас только не видит, не замечает… А врачей не видел? Не говорил?

— Не видел, — сказал я, не поднимая глаз на Веру. — Думаю, ей там хорошо, она ведь когда-то няней работала в этой больнице… Да ей везде хорошо.

— Действительно, всегда она была при деле, в работе, и песни пела, — сказала Вера, подсаживаясь к столу.

Николай поднялся из своего угла к нам.

— Я тоже хочу сказать… Марья за свою жизнь научилась быть довольной тем, что у нее было… умела жить и в скудности, умела жить и в изобилии… Всему научилась. И другим, как могла, передавала это же нехитрое, неистребимое умение. Строила дом наш усердно, заботясь о крепком основании, о добротности, так, чтобы никакие стихии не могли поколебать его.

— Она была всегда с открытым сердцем, — тихо проговорила Вера. — И лицо, и дом всегда были открыты всем… В терпении, великодушии… В силе — тоже.

— Мы подобны детям, — сказал и я. — Сидим, окликаем друг друга. Говорим — играли, а вы не плясали, пели вам плачевные песни, а вы не плакали… Мы боимся, как бы от нас что-нибудь не взяли…

— Будет тебе, Василий, — остановил меня Савелий. — Это, пожалуй, тоже нехорошо. Казниться…

В это время дверь тихо отворилась, и вошла Настена. Весь ее облик пылал силой, красотой… Она увидела нас всех, склоненных над столом, наверное, кое-что и слышала (я помнил, как она не любила речей, длинных разговоров, как была своенравна…), улыбнулась, оглядев всех, и сказала, что пришла от бабушки.

— Кланяется всем, — говорила она, продолжая улыбаться.

— О чем говорила? — спросила Вера.

— Сейчас я к вам вернусь… — Настена скрылась за печкой, потом скользнула в свою комнату.

Возвратилась она в голубом платье, забрав волосы с лица и заколов их сзади, открыв и лоб, и шею, и уши. Так когда-то причесывалась Маша, она и платье это голубое оставила Вере, когда мы уезжали. Вот чем объяснялся наряд и прическа Настены.

Я не стал делать вид, что ничего не заметил, наоборот, кивнул ей: все вижу и понимаю. Вера покраснела. Савелий, кажется, догадался, в чем суть. А Николай улыбнулся — мол, он тоже не лыком шит, — и стал собираться. Прежде чем уйти, попрощался с каждым, спросил еще Настену, как там бабушка Марья.

— Хорошо, — ответила Настена, наградив его долгим взглядом. — Вы, Николай Степанович, не беспокойтесь, ей хорошо. Но я удивляюсь…

— Чему? — спросил Николай, остановившись у двери.

— Да так… Николай Степанович.