— Все понятно, — улыбнулся Николай. — И я могу сказать. В своей жизни еще не видел подобной… Ты меня прости, Вера, но твоя Настена будет подобна Марье… — после этих слов он сделал небольшую паузу и, оглядев всех уже серьезным взглядом, сказал. — Прощаюсь еще раз со всеми. Рад был узнать вас, — обратился он к нам. — Надеюсь увидеться.

Дверь за ним закрылась, и потом было слышно, как отъехал грузовик.

— Бабушка вам тоже велела кланяться, — Настена обернулась ко мне. — Но просила больше не приходить.

— А что она передавала нам? — спросила Вера.

— Не надо, мама. Она очень тебя любит и все спрашивает, спрашивает… Но у нее бывают… бывает вот такое… Она и меня, случается, не узнает. Она и себя не узнает.

— Ладно, не надо, — вздохнула Вера.

— А Василия узнала, Василия Ивановича, потому что давно не видела. Она сказала еще, чтобы вы, Василий Иванович… не забыли взять… Это в ее избушке… Там много чего осталось, — улыбнулась она, — например, ваши сапоги болотные, плащ, удочки… Вы бы когда пригласили к себе, в ваше пристанище… На Унже… тут не так-то далеко, думаю… До дома вашего. Бабушка сегодня была весела, песни пела… — вдруг покраснев, прервала разговор Настена. — Я хотела записать, но у меня плохо получилось… — И снова. — Интересно, как вы там живете?.. Местность я ту знаю, бывала…

— Это она вас разыскивала, — сказала Вера. — Я таить не стану.

— И не надо, — вспыхнула Настена.

— Отчего же! — растерялся я.

— Будете в Москве, и ко мне загляните, — вступил в разговор Савелий.

— Спасибо… и оставим пока это, — попросила Настена. — А то как будто вы уж теперь собираетесь уезжать… Да, совсем забыла… Звонила я сегодня своей подруге, вы ее должны помнить, Василий Иванович. Она с нами на лодке, бывало, каталась. Катенька.

Савелий хмыкнул. А я вспомнил, как поздним летом отвозил девочек на рыбные места. Они любили вдвоем порыбачить и, наверное, в тишине о многом поговорить. Тогда они еще были школьницами.

— Ну вот, — продолжила Настена. — Звонила я ей, конечно, похвастаться, что вы приехали да еще с художником! Борода такая пышная, прямо ужас… Не сердитесь, Савелий, да и вижу, не сердитесь. А моя бедная Катенька — в слезы. Говорит — врачи разбегаются. А она только недавно институт закончила, самый молодой врач в усадьбе Нероновской… в больнице… Ревет, не остановишь. Даже Оля, наша телефонистка, не удержалась, вступила в разговор: я, говорит, разъединю, если будешь плакать. И тоже стала ее успокаивать. Помогите, Василий Иванович!

Я смотрел на нее. Не отводил взгляда.

— Вот! Конечно! И я обещала, что вы к ней съездите. И что-нибудь сделаете. Придумаете… Поможете. Вы ведь все умеете.

Я взглянул на Веру. Она сидела потупившись, как будто о чем-то задумалась, как будто что-то решала для себя.

— Мама, — заметила это ее состояние Настена, — Я тебе что хочу сказать… Как портрет хорош. Какая ты у нас красивая, мама! Только вы, Савелий, этот портрет не увозите с собой. Пусть здесь останется. Вы еще нарисуйте, чтобы в Москве был тоже. Чтобы все приходили к вам и спрашивали: «А это чей портрет?..»

— Я так и сделаю, — сказал Савелий. — Так и хотел. Чтобы и у меня было на что посмотреть и о чем подумать… Я и вас, Настенька, если позволите, нарисую.

— Меня не надо, — застеснялась Настена. — Василий Иванович… Так что же?.. Так как же, Василий Иванович?