— Конечно. Я же тебе говорил. Но это не имеет никакого значения.

— Все понятно.

Мы продолжали двигаться дальше.

Действительно, вскоре дорогу нам преградил снегозаградительный частокол. Его мы обогнули молча. Но только что двинулись дальше, как заметили, что метрах в ста дорога напрочь завалена снегом.

— По целине далеко не уйдем, — сказал Савелий.

— А нам далеко и не надо.

Коридора больше не существовало, но дорога появилась снова, а сбоку от нее пошла великолепно накатанная лыжня.

— Приходится удивляться, — сказал Савелий. — Пока что все интересно и заманчиво, как в детской головоломке.

Я улыбался, глядя на него, — он держался молодцом.

По лыжне мы пошли ходко, тут Савелий ушел далеко вперед и только оглядывался, подгоняя меня.

Вскоре показался и забор, а за ним — в глубине — усадьба. Мы двигались уже парком, аллеей тополей.

И тут крики раздались за одним из заборов — протяжные, не умолкающие…

— Что это? — спросил Савелий, останавливаясь.

— Я тебе рассказывал когда-то, разве ты забыл? Здесь больница для людей, рожденных от пьяниц, в разврате… И эти несчастные всю жизнь будут нести на себе, на виду пороки и грехи своих предков. Блуд, себялюбие, невероятный, чудовищный эгоизм — и вот плоды. Не будем принимать уродство людей за их лицо, и душераздирающие крики за их голос… Постараемся что-то понять, увидеть — иначе для чего мы сюда приехали…

Крики то нарастали, то утихали, а потом мы увидели больных. Они подбежали к ограде и уставились на нас, замерли, может, в испуге. Молчание вдруг наступило среди них. Мы взглянули друг на друга и осторожно, не торопясь, двинулись дальше, как будто мы уже молча поздоровались…

Контора была во флигеле, я помнил. Мы к нему и приближались. А в глубине виден был весь некогда роскошный дворец, обветшалый, в трещинах…

Лицо Савелия выражало крайнюю степень интереса, внимания. Он был напряжен, сосредоточен.

— Савелий! — позвал я, заметив, что он уверенно направляется к дому.

— Что тебе? — спросил он глухо.

— Нам надо бы во флигель. Но ты можешь, конечно, подойти потом.