Среди ночи нас растормошил водитель грузовика. Я не предполагал прибыть так скоро, рассчитывал, что это случится утром. Поэтому с трудом просыпался, слышал, как водитель тормошит отбивающегося Савелия:

— Куда надо? Куда вам надо-то, на мою голову… Или сами не знаете? Так, сдуру, а то и со страху ляпнули… Ведь ночь глухая… Черти!

— Вот именно, — отозвался Савелий, пока я раздумывал, что делать. — И вам-то самому тоже спать надо…

— С вами поспишь… — сказал уже более мягко здоровенный детина.

— А что же, вполне! — Савелий привстал вдруг. — Мы сейчас перекусим, все вместе, то да сё… и уляжемся спать до утра. А там-то уж все решим, обсудим. Как вы на это смотрите? Простите, звать как вас, не успел запомнить… Мы так: Савелий — я, Василий — он.

— Николай. Ну что же, в этом, может, и смысл…

— Я вам точно говорю! — сказал Савелий.

Николай хмыкнул:

— Будь по-вашему. Сейчас только машину поставлю, чтобы никому не мешала да чтобы и нам не беспокоиться…

Савелий нарезал хлеба с салом. Было неплохо. То же сказал и подошедший Николай. Уже за едой спросил:

— Как вас угораздило попасть к такому странному хозяину?

Но продолжать не стал. А на вопрос — чем же это он странный, этот хозяин, — только махнул рукой и закрылся пологом. Через несколько мгновений он уже посапывал. Мы тоже последовали его примеру и проспали без всяких происшествий до рассвета.

Проснулся я на заре, еще солнце не всходило, открыл дверцу и опустился на землю. Не сразу сообразил, в каком месте мы находимся. Бывал здесь во все времена года, а вот теперь местность никак не мог распознать после тяжелого сна. И вдруг увидел, что стою под вишней, где спал в жаркие дни лета, в саду у Марьи. Где столько времени провел с Машей. Вот куда мы заехали среди ночи! Туда, куда стремились все время. Я прошел садом к дому Марьиному; нигде не было видно ни следов, ни каких-либо признаков ее неукротимой деятельности. Передо мной открылась колокольня придорожной церкви, где были складские помещения и столовая, где любили останавливаться водители леспромхозовских грузовиков. Виден был отсюда и дом Марьиного сына, который работал инженером в Федюкинском леспромхозе. Они отстраивались еще при мне, в мой первый приезд в эти края. Тогда я здесь собирался обосноваться надолго, может быть, на всю жизнь, но все устроилось по-другому.

Я подошел к дому Марьи с каким-то тревожным предчувствием. Подошел к оконцу, у которого мы всегда сидели, пили чай… Окно было холодное, пустое, без налета льда, как будто там нежилое помещение. Я обогнул дом и вышел к двери. Она была заперта на большой висячий замок. Вполне возможно, что старуха на зиму переехала к сыну, чтобы не топить лишнюю печь, побыть с внучатами. Так успокаивал я себя, а сам-то помнил, как она жила и зимой в этом старом доме. Потоптался у двери, пытаясь согреться, а вернее, успокоиться от охватившего меня озноба, и направился к большому дому. Там, вероятно, уже проснулись.

Действительно, когда я прошел к лицевой стороне, то увидел в окнах свет. Такой он теперь был для меня далекий — наши жизни разошлись на долгие годы, и здесь все было, конечно, не по-прежнему…

Я стал подниматься в дом, и в это время дверь отворилась. На пороге стояла девушка. Она вдруг напомнила мне сон: падали на землю резеда, жасмин и те маленькие цветы — красные, желтые, голубые… Солнце поднималось в чистоте зимнего утра. Конечно, я помнил Машу, возлюбленную мою, как утром шли они вместе с Настеной купаться, а я уже сидел в сарайчике и работал… Беленькая девочка с васильковыми глазами — Настена, озорница и певунья…

Так мы стояли друг перед другом некоторое время, а потом она бросилась ко мне на грудь — смеялась и плакала…

Мы вошли в дом, семья завтракала. Но Марьи не было среди них. Настена торопилась, ей надо было в интернат, где она работала воспитателем. Просила непременно дождаться ее. И убежала. Ее отец — Борис— тоже собирался уходить, только Вера, мать ее, с малыми детишками никуда не спешила.