Эмиграцию нельзя считать изменой родине. Это все равно как считать семяизвержение изменой своему организму. В каждом организме, не только биологическом, но и культурном, есть клетки соматические (нервные, костные, мышечные и др.) и клетки половые. То, что по традиции называется эмиграцией, это, в сущности, эякуляция, выброс клеток одной культуры в лоно другой, зачатие новых организмов. Есть эрос культурных притяжений, информационных фрикций, пронзительная острота языковых и интеллектуальных переживаний в зоне контакта между культурами. В XX веке происходит, так сказать, сексуальная революция в жизни культур: вместо прежней замкнутости, однородности — бурные встречи, пересечения, смешения, оплодотворения. Т. н. эмигранты не просто «в послании», они — в соитии и зачатии, как клетки, которые одна страна выбрасывает из себя, чтобы зачать новую жизнь в лоне другой. То, что называется диаспорой, — это способ взаимопознания и взаимопроникновения разных организмов: двойная жизнь, на пороге которой мы бьемся, любовная лихорадка двух культур, судороги их счастья или, в случае неудачи, боль их несовместимости.
Конечно, страх эмиграции понятен. Но есть и другой страх — не прожить свою единственную жизнь, упустить шанс самореализации. Россия может искать себя на путях к цивилизации еще десятки или сотни лет, а у человека — другой отсчет времени. Он не может позволить себе ждать так долго, как целая страна. Этим главным страхом — страхом не стать собой — и стоит руководствоваться при выборе: ехать или остаться.
Музыка истории
Не так давно я слышал 10-ую симфонию Д. Шостаковича в исполнении оркестра Ю. Темирканова. Записал свои впечатления — и забыл. Вспомнил только сейчас — в связи с убийством Бориса Немцова…
Все происходящее в России в последний год я воспринимал сначала как политическую историю, ряд тревожных событий. Потом стал проступать метафизический подтекст: судьбы страны, Европы, человечества. И вот сейчас раскрылся третий уровень — история приобрела музыкальное наполнение, оказавшееся на мой слух созвучным 10-й симфонии (1953 г.). В этой симфонии я услышал XX век, каким его ощущаю. В литературе, хотя она и намного мне ближе, я не знаю такого воплощения времени. Может быть, если слить воедино «12» Блока, «Tristia» Мандельштама, фрагменты из «Чевенгура» Платонова и «Архипелага Гулага» Солженицына, то начинает слышаться перекличка с музыкой Шостаковича.
Я бы так и назвал эту симфонию — «XX век». Или даже точнее — «История». Есть такое выражение — «воля истории». Увидеть эту волю нельзя, можно только пережить ее изнутри, ритмически, мускульно, кинестезически, как сокращение и растяжение мышц, готовящихся к удару, натиску. Эта мысль о родстве воли и музыки не нова — ее высказывал еще А. Шопенгауэр. Она отозвалась у Р. Вагнера, а впоследствии у А. Блока: «всем сердцем, всем сознанием слушайте музыку революции». Обычно этот клич воспринимается как метафора — какая там еще музыка! Но Шостакович, действительно, услышал музыку революции и террора, исступленного времени, выходящего из берегов. «В ком сердце есть — тот должен слышать, время, Как твой корабль ко дну идет» (О. Мандельштам). В этом смысле 10-ую симфонию можно назвать глубинно исторической.
Я нигде не чувствовал так сильно, как у Шостаковича, ритм истории, ее музыкальную субстанцию. У других великих композиторов слышишь движения человеческих сердец, кипение страстей, рождение, старение и смерть, монолог могучего духа, титанические порывы, смену времен года, природные катаклизмы, множество настроений — от ликования до скорби, пульсацию космоса, волшебное преображение мира… Но только у Шостаковича начинаешь понимать, как звучит сама история. В XX веке она обрела свою поступь, рваный, но вместе с тем настойчивый, непреклонный ритм. История — это уже не деяния отдельных личностей и не циклическая жизнь природы с ее расцветом и увяданием, а ритм каких-то невидимых процессов, вовлекающих массы людей, но при этом не поддающихся контролю.
Симфония начинается низким тянущим звуком, который звучит долго, глухо, как будто исходит из подземелья. Это самая общая тональность времени — депрессия, угнетенность. Потом из этого контура начинают вырываться отдельные темы. Что-то журчит, тянется к небу, пробуждается к солнцу — то ли ручеек, то ли растение, то ли юность. Но в ответ раздаются отдаленные шаги, становятся все громче, все оглушительнее. Кажется, мечутся люди, слышится стрельба. Гул нарастает. Время подкрадывается к тебе с разных сторон, то замирая, то вновь озвучиваясь, перекликаясь дальними отголосками, как армия, идущая на штурм и проверяющая связь своих подразделений. Упругой походкой и дробными перебежками… Окружают, готовятся к приступу… От грохота этих шагов некуда деться, и от тонкой, нежной мелодии не остается почти ничего. Она тянется, как тончающая нить, но рвется опять и опять.
А голос времени все нарастает, и наряду с жесткими, суровыми интонациями в нем порой проскальзывает что-то гротескное, не столько даже злая, сколько веселая издевка, — язвительные подголоски, радостные, глумливые, злорадные. Восходящие силы истории настолько уверены в своем торжестве, что могут позволить себе погримасничать, поерничать.
Непреклонность времени передается в постоянных звуковых накатах и откатах. Если бы движение шло только по нарастающей, оно перестало бы восприниматься, ушло бы из слухового диапазона. А так создается ощущение недолгого отступления времени — как будто нам удалось спрятаться, пролезть в еще одну тесную щель и забиться поглубже. Грохот стихает в отдалении. Опять пробивается мелкая капель, журчание, близкие звуки, из которых проклевываются лирические ростки, переливы флейты. Но эта передышка лишь оттеняет новый грохот, нарастающий вдали и подступающий все ближе, — вкрадчивыми, почти нежными прыжками, какими упружистый хищник приближается к своей жертве.
Литература и особенно живопись передают зрительные впечатления, образ тех или иных исторических событий. Но история — это не ряд сменяющихся картин. Ее волевой напор, внутренний ритм может выразить только музыка. Когда человек чувствует свободу или спертость своего дыхания, когда у него ускоряется или замедляется пульс, когда он ощущает вместе с другими биение общего сердца, — он вступает в область сил, творящих историю.
И вот это снова происходит сегодня. Страх, смерть, трагедия, катастрофа, беспомощность всего живого и личного… Все это бледные слова, а выразить историю может только музыка, и 10-я симфония теперь звучит во мне как реквием по человеку, которого хоронят сегодня.
Как выжить, низвергаясь в Мальмстрем?
… В ком сердце есть —
тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
У Эдгара По есть рассказ «Низвержение в Мальстрем» — об ужасающем опыте погружения в морскую пучину. Корабль с двумя братьями на борту попал в гигантский водоворот. «Шхуна, казалось, повисла, задержанная какой-то волшебной силой, на половине своего пути в бездну, на внутренней поверхности огромной круглой воронки невероятной глубины; ее совершенно гладкие стены можно было бы принять за черное дерево, если бы они не вращались с головокружительной быстротой…» Старший брат отчаянно вцепился в рым, кольцо на краю шхуны. Младший, наблюдая, наблюдая движение разных предметов, захваченных воронкой, замечает, что чем меньше предмет и чем ближе он по форме к цилиндру, тем дольше он остается на поверхности, как бы вращаясь вместе с ней. И тогда он привязывает себя к пустому бочонку и бросается в воронку, которая, проглотив корабль с одним из братьев на борту, постепенно замедляет вращение и разглаживается, оставляя бочонок и привязанного к нему человека на своей поверхности. Младший брат поседел от ужаса — но выжил и смог рассказать нам свою историю. О чем эта притча? Если гигантский корабль империи попадает в водоворот и идет ко дну, не стоит цепляться за него. Найдите свой бочонок и крепко привяжите себя к нему. Близкие и друзья, искусство, природа, любимое дело… С бочонком легче уцелеть в водовороте, который разносит в щепы целые цивилизации и государства. Это по сути тот же вывод, что в вольтеровском «Кандиде»: «Надо возделывать свой сад». Но во время катастроф и кораблекрушений, когда на терпеливое возделывание сада не остается времени, приходит другая спасительная метафора. Привяжите себя к бочонку.
Духовный дефолт