Следует различать между «ничего не делать» и «делать ничего». Этот вид деятельности большинство людей освоило лучше, чем любой другой. Ничегоделанье, в отличие от ничегонеделанья, — это не просто досуг, отдых, убиение времени, это активное заполнение пустотой пространства жизни. Многое делается именно так, чтобы действие ни к чему не приводило, — и это создает ощущение порядка, потому что слишком целенаправленная и продуктивная деятельность противоречит духу этих мест, кажется опасной, нарушает покой и чинность.

Например, пресловутые советские очереди, в которых гробилось так много времени, — ведь даже при дефиците товаров можно было продавать их гораздо эффективнее. Но стояние в очереди было почетной обязанностью советского человека, на это уходили триллионы человеко-часов. А потом Россия стала страной охранников — рядовые этой пятимиллионой армии стоят у каждой подворотни, двери и шлагбаума, у аптек, поликлиник, супермаркетов, редакций и прочих неопасных учреждений. Они создают ощущение ненужности — и своей, и всего того, что призваны охранять. От этих черных неподвижных людей что-то зависает и замедляется в идущих мимо.

Такую деятельность можно назвать разведением пустоты. Пустоводство — форма общественной деятельности по наиболее эффективному производству пустоты как главного коллективного продукта. Это вовсе не то же самое, что лень или праздность: это деятельность упорная и трудоемкая, как и все другие «водства», от домоводства до лесоводства. Это не обломовщина, а скорее базаровщина («лихорадка работы»), но результатом ее является пустота. М.Е. Салтыков-Щедрин так описывает условия, сформировавшие Иудушку Головлева:

«проведя более тридцати лет в тусклой атмосфере департамента, он приобрел все привычки и вожделения закоренелого чиновника, не допускающего, чтобы хотя одна минута его жизни оставалась свободною от переливания из пустого в порожнее».

После 1917 г. в этом виде производства был достигнут мощный прогресс, пустоводство стало передовой формой коммунистического труда. В СССР господствовала идеология общей, а значит, ничьей собственности, и этот никто был хозяином жизни и ни за что не отвечал. Делать ничего было лучше, чем делать что-то или не делать ничего: первое — излишняя активность — воспринималось как проявление индивидуализма («что-то ему больше всех нужно!»), а второе — как тунеядство и паразитизм. Чтобы пройти между Сциллой и Харибдой, нужно было ухитряться что-то делать — но так ловко, чтобы результатом было ничто. Вспомним «Котлован» и «Чевенгур» Платонова: «Так это не труд — это субботники! — объявил Чепурный… А в субботниках никакого производства имущества нету — разве я допущу? — просто себе идет добровольная порча мелкобуржуазного наследства». Растениеводство, садоводство, животноводство становились второстепенной формой деятельности по сравнению с идеологически самым правильным — пустоводством.

В постсоветской России пустоводство достигло новых высот. Американский политический экономист и социолог Николас Эберштадт связывает демографический и цивилизационный кризис страны. В книге «Демографический кризис в России мирного времени», вышедшей в 2010 году,[48] Эберштадт представил российскую ситуацию как катастрофическую. Ожидаемая продолжительность жизни 15-летнего подростка на Гаити выше, чем у россиянина. По этому показателю Россия находится даже не в третьем, а в четвертом мире. Привкус пустоты — депопуляция — ощущается на всем пространстве России. Ее население — самое разреженное в Европе, да и в мире по плотности она на 223 месте из 241. А Сибирь, т. е. три четверти России, на последнем месте в мире: 3 человека на квадратный километр (меньше, чем в Западной Сахаре и Монголии). Пустоту тут можно черпать руками и месить ногами.

Но она не только в физическом, но и в социальном пространстве, а также во времени. Здесь пустота не просто существует как объективная данность, как свойство географического простора, но и производится во все больших количествах. Не строят новых городов и дорог, не создают новых технологий, а только переливают буквально из пустого в порожнее, из нефтезалежей в нефтехранилища, так что труба стала главным символом постсоветской России. Парламент, институты, медиа — те же трубы, только полые, имитация, ведущая к разрастанию пустоты. Экономист Сергей Алексашенко так характеризует работу властей. «Нельзя сказать, что у нас правительство не работает. Вот, как ни начнешь там читать, и такое постановление выпустили, и такое постановление выпустили, такой законопроект, сякой законопроект. Просто кипят! Как я представил всю бюрократию когда-то, 30 тысяч одних курьеров: бумажки туда-сюда, электронную почту, закон… Вот, нельзя сказать, что люди не работают…. Я со школы помню броуновское движение, когда все бегают-бегают-бегают-бегают, а результирующий вектор равен нулю, то есть процесс не движется».[49] Власти уже осознали, что опаснее всего — делать нечто реальное: тогда вся эта пустообразующая система расползется, как гнилая ткань.

Точно так же и российское образование не переходит в производство знаний, в развитие науки и техники, в человеческое благосостояние. Например, число международных патентов, выданных патентным бюро США изобретателям из России, в пересчете на количество людей с университетским образованием трудоспособного возраста, находится примерно на уровне Либерии. Интеллектуальный потенциал страны не может раскрыться. Николас Эберштадт не находит рационального объяснения этому парадоксу:

«Это некая системная особенность среды, может быть, среды экономической, может быть, политической, я не могу сказать наверняка. Что я могу сказать наверняка, так это то, что, когда россияне оказываются за пределами России, у них сразу же все становится хорошо. Покидая российскую среду, люди начинают процветать. Не знаю, что за проблема находится внутри черного ящика».[50]

На этот вопрос лучше, чем все экономисты, социологи и политики вместе взятые, отвечает писатель Н. В. Гоголь. В одном из набросков «Мертвых душ» он записывает:

«Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие… Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно… Смерть поражает нетрогающийся мир».

Пустоводству есть место и на Западе, где развита система всяких демократических и бюрократических процедур, то, что можно назвать «бюродемократией». Люди собираются, чтобы обсудить какой-то общественный или административный вопрос и совместно его решить. Решить его мог бы один человек, однако, чтобы соблюсти демократическую процедуру, созывается специально назначенный для этого комитет. Каждый участник изощряется, чтобы выглядеть в глазах коллег самым ответственным, предусмотрительным, и т. д. Поэтому придумываются такие детали, которые могут потребовать дополнительного обсуждения. Например, если речь идет об учебных курсах, предлагаемых в университете на следующий год, то кто-то может предложить консультацию с другими факультетами/отделениями, чтобы обсудить возможность совместного курса, а кто-то предлагает провести опрос студентов, чтобы выявить их интересы, и т. д. По каждому новому пункту может потребоваться создание отдельного комитета, который должен будет отчитываться перед данным комитетом, т. е. происходит размножение административных заданий по ходу их выполнения. Представим корабль-верфь, который плывет — и при этом занят стротельством других кораблей, которые время от времени спускаются на воду и отправляются в самостоятельное плавание… Воздух дискуссии разогревается общественным энтузиазмом, который Щедрин назвал «административным восторгом». Но вскоре даже самым завзятым заседателям становится неуютно при мысли о предстоящих хлопотах, которые они добровольно взваливают на себя, — ибо тот, кто вносит предложение, как правило, назначается ответственным за его реализацию. И тогда к концу собрания, если его ведет благоразумный администратор, всё как-то спускается на тормозах, пузырь рассасывается, все поглядывают на часы и, под предлогом других обязательств, мгновенно разбегаются, облегченно вздыхая.

В России все эти ритуальные формы общественного поведения оборачивается особенно усиленным пустоводством, поскольку сами формы цивилизации в основном заимствованы у Запада и таким образом оказываются вдвойне формальны. На пустоту самих этих форм накладывается пустота их имитации, «псевдоморфозы», как определил О. Шпенглер российскую послепетровскую цивилизацию. Здесь царят формы форм, идолы идолов…

Однако есть различие не только в количестве, но и в качестве. Бюродемократия, столь развитая на Западе, не столь актуальна в России. Здесь на демократические процедуры не тратят слишком много времени, все решает начальник. Однако пустота — еще более могущественная — возникает на уровне исполнения, когда принятые решения начинают проводиться в жизнь; но они настолько нежизненны и противоречат реальным интересам людей, что исполняются только для видимости. Пустота размножается множеством лиц, становится поистине всенародной. Если на Западе сложно принимать решения, то в России сложно их исполнять. Система управления «бешено буксует», т. е. при большой затрате энергии производит ничего как продукт труда. Решения нейтрализуются взаимодействием энергии начальства и инерции подчиненных. Агрессия верхов умеряется депрессией низов.