— А почему вы всех раньше пришли? — отрывая завязку, вскрикнул Ник. Александрович.

— Да рабочие пошли ваши, ну и мы двинулись…

— Гм… Ну и прекрасно, что сухие, а я мокрый. А вы что не переодеваетесь? — вскинулся он на Сарафа.

— А я уже переоделся.

— Гм… Ну и прекрасно… Да!

3 сентября. Чем дальше уходит трасса, тем больше буреломных завалов. Нагроможденные друг на друга деревья-исполины кажутся поверженными в битве богатырями. Вот, разметав гигантские сучья, как руки, лежит сосна, рядом с ней — другая, на них то поперек, то наискось навалом высится целая пирамида деревьев.

Я веду пикетаж от «нулевого» пикета. Не могу нарадоваться на Первакова: несколько ударов топором — и дерево приняло форму репера. Но как исхудал Перваков!

— Что с тобой? Ты так похудел, — спросил я.

— Да ничего…

А когда шли домой, — я догнал его, — он сидел бледный, с посиневшими губами. Глаза лихорадочно блестели. Небритое седое лицо выражало страдание.

— Что с тобой?

— Плохо мне.

— Да где болит-то?

Он указал на грудь и кашлянул, на ладони остался комочек крови. Подошел Баженов.

— Иди, иди, Сережа, я с ним посижу, а потом мы пойдем, иди.

— Тебе, может, не дойти, трудно? — спросил я.

— Если не дойду, ищите на тропе… Эх жизнь, мать твою так, — и опустил голову.

Мне было очень жаль его. Исполнительный, трудолюбивый, и почему у него получилось так плохо в жизни?

«У меня детки, жена, они под Вяткой», — вспомнились мне его слова.

Вечером в палатке обнаружили на профиле ошибку. Есть такая величина в кривых, именуемая «домером», по таблице Леонидова она указана в два раза меньше. Ник. Александрович, объясняя мне разбивку кривых, взял ее за целое. Я отложил на местности от вершины угла ее, и таким образом вкралась ошибка. Какая неприятность!