Работа движется медленно. Мозгалевский и Леманов часто совещаются. Я слоняюсь без дела. Но за час до окончания пришлось промерить от вершины угла поворота по направлению к Темге три с половиной пикета (350 метров).

Шли домой медленно. Мозгалевский часто спотыкался, еле передвигал ноги. Немногим лучше его были и мы с Лемановым. Тут причина и багульник, и пища. Нельзя же назвать нормальной едой лепешку. Да-да, утром стакан чая и лепешка, вот и вся еда. Такая же лепешка ожидает нас и вечером. Рабочие начинают отлынивать от работы, у всех один мотив — «ослабли». Но ведь и мы ослабли, а работаем, а Николаю Александровичу уже пятьдесят пять лет, и ничего, правда, спотыкается, ослабел, но не говорит — «ослаб».

В разговоре путь кажется менее длинным. Я рассказываю кое-что из своей жизни. Это отвлекает от дум о сегодняшнем дне. Все же возмущает отношений руководства экспедиции к нам. Летчики безусловно сообщили о нашем положении, но руководители не спешат нам помочь. Еще два-три дня — и всё, у нас останется только одна вода. Амгуньская вода.

За «ужином» шутили, смеялись. Маша набрала грибов, и из них сделали суп. Он был черный, совершенно безвкусный, но все же это был грибной суп.

— Вы внушите себе, что суп прекрасен, он с мясом, солью, что вы никогда такого супа не ели раньше, — говорит Мозгалевский.

— И верно, Николай Александрович, такого супа никогда не ел раньше, — глотая, как касторку, говорит Неокесарийский.

— Ну вот, значит, вы себе уже внушили…

— Да и без внушения ясно…

— …Что суп прекрасен, — продолжает Николай Александрович, — это факт, но каковы будут его последствия, не знаю.

— За последствия отвечаю, ничего не будет, — говорит Маша.

— Если от меня ничего не будет, в смысле не останется, то это плохо, — смеется Николай Александрович.

А самолета все нет и нет.

— Где же ты, пытычка, где же ты, пывычика? — протягивая руки на восток, взывает Неокесарийский.

Ответа нет.

29 августа. Ну, как будто все утряслось с трассой. Сегодня с утра и до вечера работал подлинным изыскателем-путейцем. Идем обратно к Темге, — это увязка с магистралью 1934 года. Все бы ничего, но мошка съедает. Пока я выписывал данные на угловой столб, она налипла на лицо, влезла в уши, забралась под ворот рубахи и всюду гложет. И все же быстро в работе летит время. Все забываешь, даже то, что с утра, кроме лепешки, ничего не попало в живот, что шея и лоб разодраны от укусов до крови, даже и то, что самолета нет вот уже седьмые сутки.

Шли домой вдвоем с Николаем Александровичем. Шли молча, каждый думая о своем. Шли медленно; и опять спотыкался Николай Александрович, но спотыкался чаще, чем вчера. Думал я о нашем отряде, и странным мне казалось все, — будто нарочно нас сюда забросили, чтобы поиздеваться над нами. Но для чего? Чтобы сорвать работу?

— Какое безобразие, какое безобразие! — слышу я голос Николая Александровича, — Семь дней нет, никого нет.

Он тоже думает об этом, Да и о чем же думать начальнику отряда, когда рабочие начинают не в шутку ворчать?!

В лагере нас ожидала радость. Охотники убили сохатого и привезли нам четыре пуда мяса. Когда нет соли, вкуснее жареное, чем вареное, мясо, — забываешь о соли, видя дымящиеся, подрумяненные кусочки. Они были маленькие и крепкие — пережарили. Грызли их, только слышался хруст за столом. Немного спустя, когда первый голод был утолен, Николай Александрович опять начал шутить:

— Вот такие кусочки мне очень нравятся. Их можно насыпать в карман и идти на работу. Особенно удобны они пикетажисту: отбил пикет — съел кусочек. Сколько съел, столько и пикетов отбил. Никогда не собьешься. Учтите, Сережа.