20 августа. Хороший выдался сегодня денек. Солнечный, с сильным ветром. Тепло, и гнуса нет. Наслаждение. А мошка сильно досаждала. Залезала в рот, в глаза, в уши. Особенно она любит те места, где одежда плотно прилегает к телу. Разъедает до крови. Начинается сильный зуд. Но сегодня хорошо. Ветер, сильный, порывистый, загнал ее в гущу тайги, и Амгунь чиста от нее. Вода слепит глаза, настолько ярка и бела, в ней такая масса солнечных бликов, что все кажется расплавленным. Если поглядеть издали, то наша флотилия, наверно, похожа на праздничное гуляние на лодках, а если вблизи, — босые ноги, рваные штаны, свисающие лохмотья рубах, обросшие лица, искусанные мошкой и сожженные солнцем.

На Амгуни лето, а на берегу осень. Земля устлана желтыми листьями. Чуть тронешь березку, и с нее осыпается листва. Из темно-зеленой тайга становится светлой. Все чаще встречаются стаи уток, но они так далеко, что о выстреле остается только мечтать.

21 августа. Нет прежнего задора, шуток и смеха. Рабочие угрюмы. Из всего обилия продуктов осталась только мука. Силы иссякают. Все чаще рабочие требуют перекура. Перваков с Баженовым совсем ослабли, и теперь мы плетемся в конце каравана. Заболел Юрок. Заболел вольнонаемный рабочий Уваров. Озноб. У одного из рабочих двенадцать чирьев на теле. Тяжело. А перекаты, как назло, все чаще и чаще. Приходится почти не вылезать из воды.

22 августа. Синий туман поднимается к облакам, и тогда верхушки сопок скрываются. На другом берегу высокий строевой лес. Над вершинами деревьев парит ястреб. Парит долго и плавно. Утро.

К Мозгалевскому подходят трое рабочих, заявляют о болезни: «Мы ослабли, не можем работать». Он их освобождает, и они уходят берегом к Темге. На бивак стали становиться раньше. Теперь в день проходим не больше пяти километров, хотя все чаще встречаются длинные косы, а по ним легко подыматься вверх.

Еще только начало вечера, а холодно. Поставили палатки, и я иду в лес. Хорошо в лесу. Забываешь обо всем. Я зашел далеко от стоянки и почувствовал себя совершенно одиноко. Я да тайга. Никого нет. Непроходимая чаща с вывороченными громадами стволов, наваленными друг на друга и переплетенными между собой лозами молодняка. Мне стало как-то не по себе, неприятно. Все чаще и чаще оглядывался я но сторонам. Каждый шорох, каждый треск заставлял меня вздрагивать. Я ускорил шаги, пытаясь выбраться куда-нибудь, где нет этой гнетущей тишины, и вдруг услыхал шум. Он приближался. Усиленно забилось сердце. По телу пробежал холодок. Шум сопровождался отчаянным треском. Вот он ближе ко мне, вот еще ближе… «Медведь!» — мелькнула мысль. Я сжал бесполезное ружье, заряженное бекасинником на рябчика. Треск раздался в нескольких шагах от меня, и я как сумасшедший бросился прочь. Падал. Вскакивал. Запинался и бежал, бежал. Остановился на высохшем русле протоки. Прислушался. Тишина… Сердце учащенно билось от сильного бега, но губы уже раздвигала улыбка. Странное состояние. Вскоре я вышел на Амгунь. Шел не торопясь и вдруг услышал отдаленный гул мотора. Он усиливался, и, подобно стреле, из-за верхушек деревьев вылетел самолет. Я не верил глазам, и вместе с тем неудержимая радость овладела мной.

— Самолет! — дико закричал я. — Самолет!

Бросился бежать, не сводя с него глаз. А он так же быстро, как появился, исчез за лесом. Я бежал, ничего не видя и не слыша. Только одно слово — «Самолет!» — заполняло меня, владело мной, и я, как дикарь, впервые видящий чудо, несущее ему счастье, бесновался от радости. Сколько раз я упал, не помню. Много, очень много. Несчастное ружье иногда далеко отлетало от меня. Я подхватывал его и бежал дальше.

Темнело. Берег стал обрывистым, и теперь я перескакивал через валежины, взбирался на завалы, раздвигал руками ветви, не замечая, как хлещут они меня по лицу. Наконец я выбрался к биваку. Самолет стоял на берегу, окруженный толпой рабочих и нашими. Все шумели, галдели, кричали что-то наперебой один другому и смеялись, смеялись безудержно. В центре стояли летчики. В кожаных плащах, гладко выбритые, они казались молодыми, почти юношами, по сравнению с нами, оборванными, обросшими.

Как выяснилось, самолет вылетел на разведку. Нужна площадка для посадки трехмоторного Т-Б. Маршал Блюхер, узнав о тяжелом положении некоторых партий экспедиции, принял решение помочь продовольствием. Летчикам нужны были не мы, а К. В. Рабочие свели Ш-2 с берега в воду. Загудел мотор, и самолет, спустившись немного вниз, развернулся и пошел против течения.

О, если б ходили по воде наши лодки, как делал разгон самолет! Только большие валы развороченной воды оставались сзади, он же стремился вперед. Незаметно стал отрываться и взмыл в воздух. Через полчаса вернулся. За это время успел слетать в Баджал, кинуть К. В. вымпел и прилететь к нам, сделав сорок пять километров. Сорок пять километров за полчаса, нам же потребовалось бы, чтобы преодолеть такое расстояние, шесть-семь дней.

Часом позже летчики сидели в палатке. Шура-повариха приготовила им чай, лепешки и из остатков крупы кашу.

— Каша-то несоленая, — заметил один из них.

— Это для нас не новость, у нас все несоленое, — сказал Мозгалевский.

И словно плотину прорвало, стали все говорить наперебой о нашем житье-бытье.

23 августа. Самолет улетел в семь утра. Увез наши письма родным. Несмотря на короткую ночь, малый отдых, настроение радостное. Не забыты, не брошены. Радостно еще и потому, что до Темги осталось не больше шести километров.

День был безоблачный, хотя и ветреный. Если такой день до вечера простоит, самолеты прилетят, а с ними и соль, к остальные продукты. Не успела отойти последняя лодка, как сверху пришел бат от К. В. На нем прибыл Володя Егоров, привез пятнадцать килограммов сохатины и килограмм соли. Это еще больше придало нам бодрости. Посыпались шутки, смех.

— Скажите, а далеко до Темги? — интересуется Мозгалевский.

— Километров двенадцать — пятнадцать, — отвечает Володя.

— Да что вы!