Любовь Васильевна, когда-то язвительно усмехавшаяся в адрес Невенчанной: «Таську-то, поваливши, кормят», — оказалась вынуждена пролежать шесть месяцев. Что за хвороба сушит старуху, определить никто не мог, покуда участковый врач Бомбель не резюмировала: «Это старость». Фраза сия всех несколько утешила, поскольку кто ж виноват, если человеку под девяносто годочков?
Мариана Олафовна делала все. Она тщательно исполняла не только все предписания Бомбель, но и любую просьбу умирающей, главное желание которой звучало: «Не оставляйте с Валькой».
Резко сдавать Любанчик начала после того, как Валя нанесла ей травму в пылу конфликта: рассвирепев, она запустила в Морозову кухонным ножом, который рассек ей лоб и окрасил седые волосы в красный цвет; постель, пол, стены — в крови, и пятна эти останутся после смерти Любанчика, а также сохранятся жирные следы ее рук, когда в бреду, ставшем в последние дни жизни непрерывным, умирающая шарила по стенке и бубнила что-то, никому уже не понятное.
Няня Люба разваливалась на глазах. Она стала терять равновесие. Так, если что-то падало и старуха различала это, то рушилась вслед, с восклицанием «Держите меня!». Ноги подымать старухе стало невозможно, и, не отрывая стоп от пола, она медленно шаркала по квартире. Глаза Морозовой перестали видеть, и она ощупывала лица мальчиков, когда Мариана Олафовна приводила братьев к постели Любанчика для свидания. Ребята слушали, как старуха охает, смотрели, как тяжело ворочается, и странно им было, что этот немощный организм — няня Люба: еще зимой она странствовала по городу, сидя в трамвае, курсируя от кольца до кольца.
Для организации похорон Осталовы пригласили Вольнотелову — знатока и любителя захоронений. Магдалина Григорьевна была мастером похоронных дел. Всегда безошибочно оказывалась у ложа умирающего и успокаивала родных деловым шепотом: «Я все сделаю», мяла пухлыми пальцами запястье больного, отыскивая пульс, и смотрела на жертву совиным взглядом. Взор этот гласил: «Никуда не денешься, милый человек». Умирающий в ужасе разевал рот и отворачивался к стене, зная — теперь уже все! Братья видели Магдалину на трех похоронах, и каждый раз жизнь замирала в них, когда они свидетельствовали поцелуй, которым, завершая прощание, награждала Вольнотелова отпетого. «Свадьба», — шептал Сережа.
Магдалина Григорьевна приходилась внучкой или племянницей Арине Михайловне, покойной сожительнице Невенчанной по комнате. В память о тетушке-бабушке Вольнотелова являлась отсыпаться после дежурств, кои несла в стенах психбольницы. Это случалось не часто, потому что человек, увлеченный своей работой, — Магдалина порой не покидала поста месяцами. Не зная соглашения о дневном сне Магдалины, Дима как-то ворвался в комнату. Миновал шкаф, осмотрелся — ого! На тети Настиной кровати уместилось нечто необозримое. Глядя на эту гору, мальчик представил себе лохнесское чудовище. Магдалина почивала, сложив покорно на вздымающемся животе непропорционально крохотные, как у игуанодона, ручки. Маскируемый храпом, Осталов нагляделся на гостью, после подкрался к столу и приподнял крышку конфетницы: «Ты что хочешшш, малышшш? — голос объемный, как в пещере. — Не надо ничего трогать». Мальчик сжался, парализованный звуком. Не поворачиваясь, попятился. Нерешительно, словно ждал еще какой-то окончательной команды. «Иди к себе». Иду, иду!
В день похорон светило солнце, но потом вдруг начался дождь, а может быть, с утра, даже с ночи лил дождь не переставая, как неожиданно небо обратилось лазоревым и выползло солнце. Снег еще не испарился, но был черен, как зуб, пораженный камнями. А может статься, пронзительно зеленая трава, конопатая от одуванчиков, щекотала неодушевленные подошвы процессии, влекущей гроб.
Ям оказалось чересчур много, и Осталовы несколько раз ошибочно просили рабочих опустить ящик не в свою яму. Наконец нашли, кажется, свою и, еще раз произведя прощание с покойницей, принялись метать о крышку гроба мелочь и землю. Верная помощница Вольнотеловой — Степанида пичкала о собравшихся кутьей, особливо братьев, приговаривая: «Ешьте! До дому еще час ехать!»
Магдалина, обозначив под ситцем непомерный живот, курила. Мальчики связывали ее курение с тем задумчивым поцелуем, который она учинила Морозовой прямо в губы.
«Мы-то к тебе, няня Люба, еще придем, — в автобусе, по пути в город, изрекла Степанида. — А вот ты к нам уже — нет!»
Субботними вечерами в комнате Анастасии Николаевны устраиваются вечера, на которые приходят старые люди пить чай и есть бутерброды, а главное, пообщаться — воскресить то, что было когда-то, когда жизнь была гораздо лучше, и солнце светило ярче, и небо поднималось выше, и ноги ходили быстрее.
В большинстве на «субботники» являются перенадушенные и перекрашенные, а может быть, ненадушенные и ненакрашенные, но, что определенно, — слеповатые и глуховатые дамы, и если учесть, что сама Невенчанная различает предметы лишь на расстоянии не больше полуметра, и то при условии, если смотрит вбок, будто курица, благодаря чему состоит членом общества слепых, то порой на чаепитие прибывают исключительно слепые, отчего братьям, которые делятся впечатлениями под столом, грезится, что они среди призраков.
Под стол мальчики прокрадываются ползком, если их не допускают на «субботник», затаиваются и пытаются отдавить кому-нибудь из гостей ногу во время оживленной беседы там, наверху, за столом.
Первая гостья — Сусанна Павловна. Страдая диабетом (варенье, конфеты — в большом количестве!), обрела она прозвище Сахарная Болезнь. С порога, не заходя в комнату, а лишь избавившись с помощью Марианы Олафовны от шубы и кое-как поздоровавшись, Сусанна устремляется в туалет. Первый звук из-за двери — щелчок задвижки. Второй — грохот — это сбрасывание стульчака, потому как, опуская его, забывает Сахарная Болезнь, что стульчак не зафиксирован. Братья, забившись под пальто, в углу между дверьми и шкафом, уже давятся со смеху. Звук третий — повторение стонов, начиная с тихого, громче — до крика, и четвертый звук — звуки — взрыв: они несут Сусанне облегчение. И снова — стоны. И вновь — взрыв.
Гостям братья не только присваивают всевозможные клички, но и сочиняют самые невероятные биографии. Так, постоянным героем их упражнений становится Вольнотелова, из бесконечности кличек которой от Совы до Человека-Горы за ней укрепляется Баночка Варенья. Ребята неутомимо воспроизводят неизвестно как родившуюся сцену приема Магдалиной больного на отделение. Один из мальчиков, определяя жестами габариты Баночки Варенья, с улыбкой приближается к невидимому новичку, передразнивая речь санитарки, а речет Магдалина так, будто во рту ее перекатывается пара теннисных шаров: «У меня свой метод», — и, якобы ухватив жертву за волосы, колотит лицом об колено.
Правда о людях, входящих в дом, мешается с вымыслом. Придуманные фамилии привариваются к персонажам крепче действительных и вместе с фантастическими событиями передаются случайно знакомым, и потом, может быть, через семь лет, в вестибюле университета больного лысого человека по фамилии Шатров нарекут «товарищ Буйвол», потому что именно в такой форме, по преданию Осталовых, просил он себя называть, и, не пряча улыбку, полюбопытствуют: не посчастливилось ли ему еще раз поймать в коридоре женского общежития мышь.
Про Магдалину братья сочинили историю, как она собирает долги со своих должников, которых у нее действительно поднакопилось. Помощником Баночки Варенья оказывается некто Мичман, в прошлом крепыш, а ноне спившийся, за собой не следящий, грузчик рыбного отдела, замечающий: «На пятнадцать минут меня на любого хватит». Проникнув без звонка вслед за Мичманом, Вольнотелова скашивает глаза к носу и, прилепив палец к губам, шепчет: «Шшшшшшшшш». Это действует гипнотически, и ответчик не успевает скоординироваться, пока гости не сидят уже с ним рядышком. Вольнотелова, не имея нужды в деньгах, осматривает комнату и, не найдя привлекшей ее когда-то то ли иконы, то ли прялки, вопрошает: «Где вещь?» — «Вещи нет», — вибрирующим голосом ответствует хозяин. Баночку Варенья это гневит, но она, еще не спеша, требует: «Тогда бабки давай», — как вдруг, разогрев самоё себя, взрывается, хотя и шепотом: «Бабки давай!» — «Бабок нет», — разводит руками должник. «Мичман, заведи музыку», — приказывает Магдалина. «Господи, да что же это?! Нет бабок. Уходите. Завтра», — тараторит хозяин. «Мичман, успокой человека», — отворачивается, доставая папиросу, Баночка Варенья. Грузчик проводит несколько коротких, не поддающихся осмыслению приемов, и должник, немой как притолока, соскальзывает с дивана. Вольнотелова заваливается на его место и командует ассистенту: «Поищи, дружок, что-нибудь подходящее». Должник оказывается прозорливым, и ничего «подходящего» вроде не находится. «Поставь сюда чемодан», — перстом указывает санитарка на пространство возле дивана, а после выполнения приказа шарит в раскрытом саквояже рукой, продолжая лежать и головы не поднимая. Не интересуясь барахлом, она ощупывает дно в поисках тайников. «Умный малышшш», — обращается Магдалина к неподвижному хозяину, и — к Мичману: «Съездим к нему на дачку». После, затушив и спрятав папиросу, Баночка Варенья снимает трубку и набирает «родной» номер: «Пришлите машину, человеку — плохо», — доверительно шепчет она и роняет трубку. «Помоги мне подняться».
Будучи лишь санитаркой, Вольнотелова утвердила у Осталовых репутацию компетентного психиатра, и семья частенько обращается к Магдалине за помощью. Так Анна Петровна просит порой осмотреть кого-то из своих сыновей на предмет нервозности, а также периодической депрессии и ломоты во всех членах. Вольнотелова загадочно смотрит в глаза мальчику, мнет, притянув за талию, его ягодицы и спрашивает: «Ты ничего не боишься?» — «Не знаю», — только и может ответить пациент. «А ты сильно потеешь?» — интересуется Магдалина. «Когда как», — признается Осталов. «А на уроках скушшшно?» — зевает Баночка Варенья. Мальчик начинает посмеиваться. Анна озабоченно взглядывает на сына, а второй ее отпрыск завершает тем временем опутывание леской пространства вокруг Вольнотеловой. И однажды, завершив осмотр, она резко встала и, намереваясь шагнуть, рухнула. Во время сего падения в буфете Осталовых разбились четыре бокала и сахарница, привезенные Осталовой из Германии. Поднять же специалиста силами квартиры оказалось невозможным. Были приглашены мужчины из остальных трех квартир, расположенных на лестничной площадке, и тогда, ввосьмером, мужчины изловчились приподнять Магдалину, прибегнув, по рекомендации Льва Петровича, к чудодейственному свойству рычага, коим явился Катин костыль, однако же треснувший.
Магдалина не стесняется говорить при мальчиках вещи, которых их родные никогда не касаются, а если приходится тронуть эти вопросы, то вскользь, с нервным помаргиванием, намеком, который расшифруется через много лет. Из речей Вольнотеловой Осталовы усваивают, что девочкой она покинула отчий дом, променяв его на поселение шахтеров, которые учинили ей мучительно-сладостную расправу, а теперь ей «мешшшает живот». «Доктор сказал, что мушшшина мне будет полезен», — выдыхает Магдалина, потупив взор. Ее редкие усики подрагивают, а изо рта вот-вот вылупятся, как у фокусника, теннисные шары, и глаза приготовились удивиться этому событию, а в руке замер кусок торта, который она сейчас, в единый присест, не жуя, проглотит. «Ах, врачи дают такие разные советы», — нервно моргая, косится Анна на сыновей, мальчики следят за парением в руке Магдалины порции торта и не пропускают ни слова. Второй рукой Баночка Варенья оперлась на колено, ноги расставила широко, а между ними свис и вздулся ее ужасающий живот, из которого периодически откачивают жидкость, чье количество заставляет медперсонал трижды меняться во время процедуры, а уместиться на пузо, по мнению ребят, может не один «полезный мушшшина». Магдалина безумно таращится на Осталову, а освободившаяся от торта рука, перед тем как взять ломоть пастилы, медленно, как бы против воли, осязает волосы, пучками торчащие из бородавок на подбородке.
В руке — пастила. Магдалина отстраняет конечность и смотрит, словно изучает кондитерское изделие. Вдруг быстро — как братья определяют, «созрев» — в рот. На тарелке руины торта. Вольнотелова трезвонит ложкой, кажущейся в ее руке игрушечной, а на самом деле обеденной, ударяя в плоскость тарелки. Сражается с крошками. Периодически Магдалина приближает к себе левую руку, в которой, чудится, что-то есть, но нет — пусто. Она откусывает кусочек плоти на одном из пальцев — и снова к тарелке. Наросты на окончаниях ее пальцев велики и растрепаны, напоминая зубы, обращенные в пространство корнями.