Насытившись, Вольнотелова откидывается на стонущую спинку стула. Живот ее еще больше выкатывается вперед. Она осматривается, цыкая зубами. Одновременно — палец в нос. Неторопливый поиск и даже борьба. Единоборство. Осталовы не смотрят, но ясно им, что добыча подразумевается на вершине пальца. Шероховатый звук разъятия пальцев, и нечто устремляется во внешний мир.
Баночкой Варенья Осталовы окрестили Магдалину в тот день, когда она, по обычаю подозвав: «Подойди сюда, малышшш», — притянула Диму за талию, продолжая разговор с Анной, всей кистью помяла, словно резервуары клизм, его ягодицы, потом, уже большим и указательным пальцами, больно пощипала за щеку и устало произнесла: «Пусть Дима приедет ко мне за баночкой варенья».
От Магдалины пахнет мертвецами, мальчики боятся ее, но сочиняют все большие небылицы про ее психиатрическую и похоронную практику, про ее обжорство и мужчин. Им становится приятна связь «полезного мушшшины» с «баночкой варенья», и то, что таковым, оказывается, уже может быть Дима, который, хохоча над всей этой околесицей, катается по полу, мочится и портит воздух. Фред, возбужденный видом мальчика, наскакивает на него, как на суку, что своей комичностью лишает Диму возможности дышать, а его всегда более сдержанный брат шлепает кобеля по заду, что еще больше раззадоривает пса, и смеется не раскрывая рта, словно силится прочистить нос. Катя сжимает виски руками. От такого веселья у нее начинает раскалываться голова. Софья Алексеевна опускает книгу на колени, сплетает разбухшие от стирки и долгих лет жизни пальцы и ораторствует: «Анна! Фреда развраитает детей. Про пуохого чеуовека так и говорят: собака! Со двора сгоню: погань! Тубо! — Но, видя, что команды тщетны, добавляет: — До чего опостыуеуа!» Осталова, допечатывая страницу, отыскивает глазами ремень, но стоит ей взять его и направиться к сыновьям, как Фред прыгает на нее, вырывает оружие кары и утаскивает его под стол, откуда угрожающе рычит. А если братья дерутся, пес разнимает их, больно щипля зубами за предплечья. Когда мальчики, дразня Тату, залезают на подоконник, чтобы свеситься затем в форточку и задрать ноги, то Софья, утопив беспомощные восклицания, властно проговаривает: «Фреда! Сними мальчонку!» — и эрдель, сообразивший уже, что вмешательство его необходимо, стаскивает ребят на пол, следов никогда не оставляя, за исключением тех росписей, которые проявляет у братьев на коже любое прикосновение. Он портит из-за них свое сердце, эта заботливая нянька, этот «растлитель», их Фред!
В среду Гейзер был дежурным. На перемене я зашел в класс. Хотел точнее узнать расписание. Марк начал меня выгонять. Я задержался. Гейзер меня толкнул. Вслед плюнул. Попал. Я брызнул в него из умывальника. Марк еще раз плюнул. Я опять брызнул. Он за мной погнался. Нас остановил Сергей Аистович. Сказал — разобраться самим. Мы подрались. Когда Сергей Аистович сказал — закончить, — Марк толкнул меня в спину. Я набил на лбу шишку.
Перед уроком алгебры я подошел к Марку. Похлопал по плечу. Предложил прекратить вражду. Сказал тихонько: «Давай мириться, Гейзер». Он за мной погнался. Я отошел к задней парте. Марка задержал Кислый. Но у Кислого правая рука сломана. В гипсе. Он не мог долго держать Гейзера. Марк не решился драться с Кислым, который сильнее его, а обежал вокруг колонки. Я пробежал к двери. Марк — за мной. Выскочил в коридор. Марк — за мной. Нас увидел Одиссей Митрофанович. Отошел в сторону. Мы пронеслись дальше. Учителя на нас не обращали внимания. Сергей Аистович просил нас не разнимать.
Я влетел в вестибюль. Гейзер стоял на втором этаже. Плевался в меня. Я добежал до входной двери. Марк — за мной. Я выскочил на улицу. Крикнул: «Хватит. Урок начался». Марк ничего не понимал. Как зверь гнался за мной. Я замер у бочки с белой краской. Гейзер не смог затормозить. Проскочил вперед. Схватил доску длиннее себя. Пути назад не было. Я отступил к набережной. Прижался к парапету. Марк бросил в меня доску: я нагнулся. Он взял поменьше. Швырнул. Я отклонился. Она пролетела около уха и тоже шлепнулась в воду.
К нам подошел моряк. Марк его не слушал. Бегал за мной вокруг офицера. Старался ударить в нос. Потом отвернулся. Пошел к школе. Я за ним. Учиться-то надо! Но Гейзер спрятался за дверью. Как только я подошел, он пустился за мной. Мы петляли среди машин.
Я забежал в школу. Мы протопали по залам и коридорам. Потом Марк убежал. Без разрешения вошел в класс. Сел за парту. Одиссей Митрофанович очень удивился. Сказал: «Выйди из класса!» (Приблизительно.) Марк засмущался. Сказал: «Я ничего не делал». (Так говорят свидетели.) Затем вошел я.
Одиссей Митрофанович отправил нас к директору и без справки велел не возвращаться. За нами закрылась дверь. Марк снова погнал меня. Загнал в тамбур около учительской. Сергей Аистович видел, как мы дрались.
Марк убежал. Я — за ним. Он — за мной. Нас остановила Эвелина Карловна. Она не знала, что нас нельзя разнимать. Направила в учительскую. Марк не пошел, остался напротив дверей. Подошла медсестра. Сказала: «Идите, подеритесь». Но потом отвела в свой кабинет. Марк упирался. У себя она поговорила с нами. Отпустила.
Мы зашли в класс. Сказали, что нам разрешили войти. Вошел Сергей Аистович. Отвел нас в большой зал вместе с Уключиным, который получил в четверти шесть двоек и одну тройку.
Мы больше не дрались. Сергей Аистович попросил нас описать нашу ссору. Мы посмеялись. После звонка взяли свои портфели и пошли домой.
В пятом классе — смена классного руководителя. Также запись в дневник новых предметов: литература, география. Иностранный. Прощание с привычными: русский устный, прилежание. Новый руководитель — Сергей Аистович Орешник. Ребята принимают его за старшеклассника. Родители тоже ошибаются. Даже гардеробщица Вермишелева орет на Сергея: «Что ж ты, оболтус, ко второму уроку явился?» А он тихо: «Я — преподаватель русского языка и литературы». — «Извините».
Орешник чересчур худой, а лицом — изможденный. Зуба центрального верхнего у него нет, и благодаря этому он тоже кажется не старше, а моложе. Сергей Аистович — шахматист. «Я всего лишь перворазрядник», — приминает он пятерней зачесанные назад волосы. Смех его надрывен, и собеседники боятся, что перейдет в рыдания. Однако когда Осталовы приглашают Орешника в шахматный кружок, он четыре раза обыгрывает Ревекку Самойловну, а она — мастер. «Ваша наставница много думает», — отзывается Сергей о матче. «У него, я бы сказала, авантюрный тип игры. Шахматист должен следить за техникой, — заключает Ревекка. — Но это между нами. Он же ваш классный руководитель». Оценка рождает кличку Авантюрист. И позже: Авантюра.
Учителя в школе меняются часто. Ребята не успевают запомнить имя-отчество преподавателя, как вместо него — новый. «Такой у нас уже был», — определяют школьники знакомый тип. Совершенно необычным оказывается историк — Одиссей Митрофанович. Все влюбляются в него сразу, забыв свое недоверие к взрослым, свою иронию и враждебность. Девочки в первый же урок задают вопрос: «Что такое любовь?» — «Какую любовь вы имеете в виду? — разводит руки: правую с указкой, левую — с тряпкой для стирания с доски. — Есть любовь к искусству. Это — страсть к литературе, собирание книг. Посещение музеев. Влечение к театру. Многое другое. Любовь к спорту. Это — фанатизм штангистов, бесстрашие альпинистов. Прочее. Любовь к природе. Это — коллекционирование растений. Уход за ними. Оберегание от уничтожения. Есть любовь к животным. Это — собаководство. Содержание птиц. Рыб. Существует любовь к человеку. Это — взаимные интересы. Дружба. Помощь в трудную минуту. Что вы имеете в виду?» Молчание. «Боится», — разоблачает Сережа.
Брюки у Одиссея блестят. Осталовы с Гейзером несутся в перемену за учителем, шагающим широко и часто, и громко шепчут: «Гадючка! Гадючка!» Историк оборачивается. Черты лица его пляшут. «Прочь!» И пронзает воздух указкой. «Гадючка! Гадючка!» — снова за ним.
После уроков учителя собираются в спортзале поиграть в волейбол. Осталовы с Марком подтягиваются со стороны улицы на карнизах и комментируют матч: «Авантюра-то! Авантюра! А Гадючка! Ай, упал! Гадючка упал!»
«Штурм Дворца во время Осеннего Бунта? — переспрашивает Одиссей и двигает рукой, будто подбрасывает ладонью мяч. — Это все равно, если бы морское училище штурмовало нашу школу. Семеро к одному — годится?»
Он является на уроки расслабленным с похмелья или заново пьяным. Школьники принимают исходящий от историка аромат за дезодорант, и только Розеткин, сын пьяницы, молвит: «А это — перегар», — за что зарабатывает от генеральского сына Тачанкина по скуле.
Бессменным с шестого по восьмой класс оказывается физик. «Я не привык бегать», — говорит он, когда ребята, принявшие смену учителя за правило, удивились Ивану Михайловичу. «Мы, Гопко, — сообщает Иван о всем своем роде, — доводим дело до конца». Фразу эту Осталовы связывают с «жестокими мерами» Гопко. Они заключаются в том, что за провинность физик берет ученика левой рукой за загривок, сжимает и шествует так, манипулируя в ритме шагов указкой, до черной лестницы, ведущей в спортивный зал, в кабинеты труда и домоводства, и — на улицу. Замерев у последнего пролета, Иван резко направляет организм школьника вниз. Толпа ступает вслед за Гопко, верещит, указывая туда, где, уткнувшись в стену, сидит ученик. «Он расправляется так только с детдомовцами и детьми пьяниц», — выводит из своих наблюдений Сережа.