— Не знаю, мне пока не нравится ничего, детское всё. А было хорошее — я разбил, злой был. Дурак тоже. Да и потом, я пока только с глиной — мне хочется, чтобы материал сопротивлялся.
— Матерьял?
— Да, вот чего ты смеёшься, я в безвыходном положении! Скульптор Матерьялов — ужас же! Хотел даже мамину фамилию взять, но она наоборот, слишком выпендрежная.
— Какая?
Рождественская. Вот скажи, какое безобразие — Максим Рождественский.
— Да. Примерно как Анна-Мария.
— Точно… но тебе можно. Тебе подходит, а мне нельзя; и потом, папа же ни в чем не виноват. Ладно, может, я не поступлю ещё никуда, в Питер сложно очень. Тогда в десятый класс пойду, а там видно будет, и армия же ещё.
— В Питер!..
— Ну да…
Мы как будто говорим — и при этом молчим. Ну, долго мы будем так стоять?
— Ладно, — говорит он. — До темноты надо обратно успеть, будут волноваться: увёл девочку в лес, потерялись, волки съели, — он смеётся. И я тоже.
Потерялись.
Он уже полетел обратно, вниз, а я пока жду. Хочется запомнить это место. Какое оно, хотя — ладно, чего там!
Сначала вот ещё стоишь наверху, но только наступаешь на склон… ещё нет… а, всё! Уже едешь и не успеваешь заметить, как летишь, не остановиться.
Мы вышли к дому уже в сумерках, я всё шла за ним молча и думала — а если бы мы действительно потерялись, что тогда?
О нас — вот удивительно — никто особо и не беспокоился, Матерьяловы уверенно так сказали, что раз я с Максом — можно не звонить, чтобы телефон на морозе не сажать.
А они уже затопили печку, и можно было просто слушать, как она трещит.
И там был чай и такой вкусный — опять! — пирог… и можно было ничего не говорить. Как покатались? — нормально… а старший Дима Матерьялов со смехом рассказывал, как вот двадцать лет назад именно сюда он тащил Таню кататься на лыжах, хотел её поразить своим катанием и вывихнул ногу, и хрупкая Таня его волокла обратно. Дачи этой ещё не было, а были — электричка, а потом травматология; и после этого они уже не расставались. А я вдруг представила себе, как вот эта Таня Рождественская думала: «Господи, Матерьялов… какой ужас!»…
А потом я уже перестала их слушать. Макс сидел не с телефоном, а с куском скульптурного пластилина, серого, твёрдого — и мял его, но как только что-то начинало выходить — опять сминал в комок. Хорошо, когда можно смотреть не на лицо, а на руки. Вроде как мне просто интересно, что он там делает. Какие-то огромные руки, как у лесоруба… в период линьки…
Я даже не знаю, талантливый он или нет. Я же ничего не видела. А ведь это важно, да? Очень. Вдруг он бездарность… нет, не может быть. Поступит или не поступит он в Питер?