– Нет, не знал. – Глаза Торговца вывалились из орбит и готовы были лопнуть. – Она жива? Могу ли я найти ее?
– Она жива, час назад ты продал ее в наложницы, деньги за нее до сих пор в твоих карманах.
Впервые за много лет, а может, и за всю жизнь, Торговец людьми плакал. Это не были слезы боли или обиды, это не были слезы и сострадания – это были слезы жалости к самому себе.
– Я обманул тебя, – сказал старик. – Я все придумал: и про брата, и про дочь. И я не Бог, но Бог увидел слезы твои и верит, что сострадание посетит тебя, рано или поздно. За этим ты здесь.
Ацтек поправил свои лохмотья и направился в толпу рабов – вдруг кому-то понадобится домашний зануда, да еще и бесплатно.
Я Дантес
Я Дантес, но ни слова боле об именах. Дуэль с этим «выскочкой» завтра, а сейчас, впереди, февральская ночь, ветреная, сырая, мрачная, как и город, к которому не могу привыкнуть. Недавно ушли его друзья. Приходили, уж и не помню, в который раз, просить о примирении. Вздор. Я оскорблен и не намерен носить его плевок на своем мундире. Не спится. Невский ветер злобно кидает мокрый снег в узкое окно. Он недоволен, город, со всеми его мостами и фонарями, недоволен, да и я сам недоволен собой. Этот русский, не похожий на русского, поэт очень хорош, но настолько же и дерзок. Он, как и все русские, как и эта страна, непонятен, загадочен и… велик.
Отворачиваюсь от окна, кровать скрипит подо мной. Я спокоен, просто не спится, поздно отужинал, потом эти просящие за «чудо русской поэзии», но, черт, я неспокоен, мой визави – никудышный стрелок, и завтра я гарантированно становлюсь убийцей, без осуждения властей, но проклинаемый обществом.
Что же это за город, где блеск дворцов и сияние великосветских дам меркнут от тоски, которую и не объяснишь, отчего и почему тоскуешь, лишь бы быть не здесь? Только Она меня держит в этом городе, не сестра ее, хоть и обручен, только Она. Поворачиваюсь к темному окну, и ветер вперемешку со снегом вылепливает на стекле прелестные черты ее. Закрываюсь подушкой, терпеть насмешки этого города – мука.
Подставить бы завтра грудь под пулю «словоблуда» – и, возможно, ее драгоценная слеза станет мне орденом, врученным посмертно, а то и остаться живым, только ранение, и приходила бы к постели моей, и сидела бы подле, держа меня за руку, а он, пристыженный, не смел бы мешать.
Чу, вьюга хохочет надо мной за окном, или так кажется? Нет, точно хохочет. Ну и пусть, решено, утром пишу письмо с извинениями и нарочным к нему. Утром же. Убить человека – это одно, убить Слово – вот что поистине страшно. Или это одно?
Сбрасываю подушку, мокрую от слез. Где Бог сейчас? Отчего не рядом, а если рядом, отчего не слышу Его, но только хохот снаружи? Закрываю глаза и… тишина. Резкая, глубокая тишина. Ветра нет, кровати нет, города нет, ничего нет.
– Господи, ты здесь? – в надежде шевелю губами и страшусь разомкнуть глаза.
– Всегда, – слышу совершенно отчетливо.
– Что мне делать, Господи?
– Любимый вопрос всех человеков. Я не знаю.
– Ты не знаешь? Я удивлен.
– Я знаю, что делать мне, но не знаю, что делать тебе. Чего же здесь удивительного?
– Если я откажусь от дуэли, это изменит мир?
– Нет, сроки определены для каждого, любой отказ или решение изменит только тебя.