– А вы, простите, кто? – ответил я вопросом на вопрос в одесском стиле, прекрасно понимая, что вместо ответа мне вполне может прилететь по мордам. Однако истерить и драться мой собеседник явно не был склонен.
– Сержант Грабовский! – важно представился он, выпрямившись и выпятив грудь. – Отряд Армии крайовой «Klif»!
Насколько я помнил, по-польски это означало «Скала». Ну да, от скромности эти комнатные орелики точно не умрут.
– Замечательно! – объявил я, напуская на себя излишнюю радость. – Мы рады оказаться в расположении союзных формирований сил антигитлеровской коалиции. В остальном, вы, уважаемый пан сержант, уже видели мой паспорт, а вот подробнее на любые темы, включая наши личности, я смогу говорить только с вашим командиром!
В этот момент из планера, отряхиваясь, вылезли брюнет-капрал с напарником, предъявившие начальству найденные в нашем багаже пистолеты. Но, судя по их оттопыренным карманам, они нашли не только это. Сержант снова криво усмехнулся – как мне показалось, результат обыска его вполне удовлетворил.
– Пошли, – охотно согласился этот самый Грабовский после минутных раздумий. Далее он приказал одному из трех деревенских парней, тому, что был в брезентовом дождевике (как оказалось, этого хуторянина еще и звали Амброзием) остаться и охранять планер, а остальные повели нас с графиней в сторону домов. Идти было недалеко, а бежать особо некуда. Так что рук нам не связали. Да, по-моему, графине никто в здравом уме и не стал бы этого делать. Ей и маленький чемоданчик оставили, разумеется, после краткого обыска. И вообще, Ката шла, поддерживаемая под локоток блондинистой санитаркой. Господа националистические повстанцы, кажется, категорически не предполагали, что она может причинить им какой-то вред. Зря они так думали.
Чем ближе мы подходили к здешним постройкам, тем понятнее становилось, что это вполне добротный хутор, что-то вроде изрядно разросшейся сторожки чрезмерно буржуазного лесника. По периметру изгородь из жердей, два явно жилых справных дома и несколько сараев, со стороны одного из которых распространялся характерный запах коровьего навоза. Я не увидел ничего похожего на колодец, из чего следовало, что где-то поблизости от хутора должен был быть родник. От большого дома, у крыльца которого были привязаны две оседланные лошади, в нашу сторону глухо загавкал явно хорошо знавший службу сидевший на цепи крупный черно-серый пес, слегка похожий на немецкую овчарку, но с вислыми ушами.
– Pierdol sie! – гаркнул на пса чернявый капрал, и тот действительно заткнулся, убравшись в свою просторную будку. Однако нас повели к правому, меньшему из двух домов, на лавке возле которого сидел и курил махорку еще один сопляк полувоенного облика с предельно наглым выражением физиономии. Его винтовка стояла рядом, прислоненная к стене дома. Если это был часовой, стоило признать, что караульную службу они здесь несли весьма халтурно. Хотя, они же «повстанцы», что с них взять? Вообще, каких-то признаков наличия в округе мощного партизанского отряда, коим, судя по названию, должна была быть эта самая «Скала», нам на глаза как-то не попалось. Кроме наших конвоиров и курящего часового, о каких-то признаках жизни свидетельствовали только два грубых мужских голоса, которые ругательски ругались за коровьим хлевом. Судя по тому, что в перебранке фигурировали «Ksiezycowka» и «Bimber», густо перемежаемые великосветскими выражениями, вроде «Chuj ci w oko», «Skurwie» и далее в том же духе, ругались они из-за самогонки, причем всерьез. Ну да, если повстанцы не воюют с Империей или Первым Орденом, они обычно бухают и медитируют.
При нашем приближении часовой смачно харкнул, целясь явно в ботинки сержанта, но, увы, плевок не долетел до них. Ничего не сказав продолжавшему нахально курить и довольно гаденько улыбающемуся часовому, Грабовский поднялся по ступенькам крыльца и скрылся в доме. Минут через пять повторно скрипнула дверь. Сержант вышел наружу и велел заходить мне. Графине он сказал ждать. Ката со страдальческим видом присела на скамейку у входа, при этом зарабатывавший рак легких часовой удивленно выпучил глаза и отсел в сторону от нее, но цигарку не погасил. Европейская культура из него прямо-таки перла, словно из дырявого мешка. Остальные участники нашей поимки остались стоять там же, у крыльца. То ли ожидая дальнейших приказаний, то ли просто из любопытства, от нечего делать.
Я поднялся на крыльцо и зашел в дверь избы. Дом был явно очень старый, с низкими потолками, но добротно построенный и чистый. Из сеней я попал в освещенное просачивающимся в узкие окошки дневным светом помещение. В дальнем углу просматривалась печь, на стенах – полки с глиняной посудой и соцветия какой-то сушившейся на растянутой веревке травы (что-то смутно знакомое – зверобой или душица), вдоль стен – лавки. Под окошками стоял широкий дощатый стол (по основному предназначению – явно обеденный), за которым важно восседал очень серьезный молодой человек с коротко стриженными рыжими волосами. Облачен он был в хорошо подогнанную польскую офицерскую форму довоенного образца, уставного цвета табачного хаки, даже с портупеей через плечо. На клиновидных погонах его мундира я рассмотрел по белой звезде, дополненной двумя полосками. Ого, целый майор. А вот на ниве безрассудной службы сей деятель явно еще не отличился – наград на его мундире не было ни одной.
На столе перед этим неубедительным воинским начальником лежала полевая фуражка-конфедератка с все тем же довоенным коронным орлом, расстегнутый планшет немецкого образца, серебряный портсигар с каким-то заковыристым то ли гербом, то ли вензелем и несколько чистых листков бумаги. Дополняли настольный «натюрморт» старинная металлическая чернильница казенного литья с императорским австро-венгерским орлом (т. е. после прошлой мировой войны эту чернильницу явно попятили из какого-то присутственного места), примитивная перьевая ручка и жестяная кружка с какой-то темной жидкостью красноватого оттенка – обычно примерно так выглядит отвар из листьев каких-нибудь лесных ягод, который пьют как эрзац-чай, если не имеют чего-то лучшего. Полагаю, что где-нибудь в белорусском или брянском лесу со мной в аналогичной ситуации, кроме командира отряда, непременно беседовали бы еще и комиссар с особистом, но здесь наблюдались признаки то ли организационных недоработок, то ли явного единоначалия.
Я сразу же отметил, что на вид этому офицерику было всего-то лет двадцать пять или чуть больше. Интересно, кем же мог быть этот «пан майор» в уже далеком сентябре 1939-го? Каким-нибудь подхорунжим? Хорошо, если не сержантом – а то у партизан «самовыдвиженцев» всегда хватало. А может, он вообще босяк-самозванец или какой-нибудь ряженый коллега давешнего «как бы сержанта», напяливший офицерский мундир, дабы убедительно изобразить «представителя высшего командования» во время допроса?
Присмотревшись, я заметил, что на ногах у слишком юного для своего чина офицера были хорошо начищенные высокие хромовые сапоги с кавалерийскими шпорами (небось в тридцать девятом прослужил в уланах аж дней пять и до сих пор опомниться не может, а раз так, значит, все-таки не самозванец – какой дурак будет ради единственной беседы так надраивать обувку?), а на столе перед рыжим майором лежали паспорта, мой и графини. Отдельно в развернутом виде лежала бумажка с печатями, в которой я узнал мой документ о сотрудничестве с Имперским Министерством экономики рейха, подписанный группенфюрером СС Отто Олендорфом. По идее, при желании, за одну эту бумаженцию данный «уездный предводитель команчей» мог скомандовать отвести меня к ближайшей стенке, как нацистского прихвостня. Майор мрачно молчал, явно напуская на свою персону дополнительную важность. Похоже, я раздражал его одним своим внешним видом – помятым при перелете, но все равно дорогим костюмом и наличием галстука. В свою очередь, я подумал, что теперь, в целях сохранения секретности, идеальным вариантом для нас с графиней несомненно была бы геройская гибель этого самого отряда «Скала» в полном составе. Однако я не представлял, кто мог бы проделать подобное – иди попробуй, перестреляй несколько десятков (а может, и больше) вооруженных бандюков, да еще и в лесу…
– С кем имею честь беседовать? – начал я с места в карьер, решив, что, пожалуй, стоило взять быка за рога, пока этот местный юный лесной атаман действительно не приказал повесить меня на ближайшем суку или расстрелять. Заговорил я по-немецки. Конечно, памятуя мой недавний опыт, можно было бы попробовать обратиться к нему по-французски, но что-то не было уверенности, что в этом случае майор меня поймет. Он все-таки был не из тех панов офицеров, генералов и мршалков, которые накануне разгромного сентября 1939-го прямо-таки не вылезали из Парижа, мотаясь туда за разного рода гарантиями безопасности и военной помощью.
– Майор «Miedwiedz» Велислав Задрочиньский, командир отряда Армии крайовой «Klif»! – как бы нехотя представился майор. Н-да, у этого типчика, похоже, имела место мания величия в особо тяжелой форме. Ничего себе, подпольную кликуху придумал – «медведь». Себя-то он в зеркале давно видел? Ведь тут даже не медвежонок, скорее помесь хорька с енотом…
– А кто вы такие? – спросил майор Задрочиньский.
– Разрешите преставиться, Йыгыт Йылдырым, турецкий подданный, – выдал я и слегка поклонился. Потом все-таки не удержался и добавил:
– Мыкынта быркшьтэ мине жырдым ясын малы!
– Чего-чего? – не понял майор. Вид от услышанного у него стал несколько обалделый.
– Я сказал, что очень рад нашему знакомству, – ответил я как можно вежливее. – Естественно, по-турецки. А вообще, зачем спрашивать об именах, если наши документы и так у вас перед глазами лежат?!?