Но что в конке плохо – с рельс ей не сойти. Если впереди какое недоразумение, лошадей останавливают и ждут, пока оно закончится. Недоразумение подстерегало прямо на Неглинной – навстречу конке двигалась колонна демонстрантов. Мирные демонстрации по согласованию с полицией были дозволены, вот только Давыдов, выглянув, чтобы посмотреть, глазам не поверил. По шестеро в ряд маршировали господа во фраках и белых накрахмаленных манишках, в сорочках со стоячими воротниками, уголки которых у всех были одинаково загнуты, при белых галстуках-бабочках и в белых же пикейных жилетах. Из-под черных брюк сверкали черные лаковые ботинки.

Сперва Давыдову показалось, что знатные балетоманы, живмя живущие в Большом театре, вздумали протестовать против нововведений балетмейстера Горского. Но потом он увидел колыхавшийся над колонной фрачников транспарант. Огромными белыми буквами по пунцовому полю было намалевано: «МЫ НЕ ИВАНЫ».

– Это что за фантасмагория? – сам себя вслух спросил Давыдов.

– Доподлинно фанагория, – откликнулся кругленький мещанин, стоявший рядом.

– Фанаберия, прости Господи! – поправило пожилое лицо духовного звания.

– Неймется им. Живут, как господа какие, а туда же – медистируют! – встряла тетка с огромными красными ручищами; надо полагать, прачка.

– Демистрируют, дура! – крикнули ей.

– Честный отче, кто эти люди и чего они добиваются? – спросил Давыдов батюшку.

– А вы не распознали? Половые это. По-немецки – кельнеры, а по-нынешнему – официянты. Живут не хуже графьев. Им жалованья не платят, они с чаевых кормятся. Так им взбрело в головы, будто чаевые их унижают. Смирения-то ни на грош! И когда пьяный купец кричит: «Эй, иван, подь сюды!» – тоже, понимаете ли, унизительно. А уж если кто гаркнет: «Эй, че-а-эк!» – батюшка очень похоже передразнил загулявшего кутилу, – так и вовсе прямое оскорбление, хоть к барьеру зови. Вот составили свое официянтское братство…

Давыдов присмотрелся и оправдал себя: поди распознай, что это официанты, если у них нет при себе «лопаточников» на шелковых поясах, куда складываются деньги и металлические марки для внутриресторанных расчетов.

– Профессиональный союз? – уточнил он.

– Вроде того. И требуют, чего отродясь не бывало: чтобы по восемь часов в день работать. И чтобы при этом никто им тыкать не стал. А коли кто удерет, не расплатившись, чтобы с них не взыскивали… Ах ты, Господи! Началось!..

Ремесленный люд из толпы, вмиг образовавшейся по обе стороны Неглинной, стал задирать официантов, те огрызались, какой-то местный остроумец запустил в демонстрантов яйцом…

Городовые в белых кителях, а было их при демонстрации двое, не спешили разнимать драку и даже не сразу засвистели, давая понять, что вот-вот вмешаются, и плевать им, кто прав, кто виноват. Должно быть, их тоже развлекала причудливая демонстрация.

Давыдов не был ангелом милосердным, но, увидев, что упавшего наземь длинного и тощего парнишку во фраке вот-вот затопчут, кинулся на выручку. Был он в штатском, но военную ухватку не спрячешь. Раскидав драчунов, Денис вздернул парнишку на ноги и вытащил из толпы.

Тому расквасили нос, и весь его великосветский наряд был в крови. Давыдов затащил спасеныша в подворотню и потребовал, чтобы тот достал из нагрудного кармана платок, торчавший кокетливым уголком, и вытер рожу.

– Ох, что мне хозяин скажет… – пробормотал парнишка. – Прибьет!..

– А чего ты, дурак, на демонстрацию потащился?

– Васька с толку сбил. Мы, говорит, равноправные, время, говорит, новое…

– Нос высморкай. Осторожно только… Очухался?