ЧИЗМАР: После убийства ты укладывал тела в какую-то позу, это стало чем-то вроде метки, твоего почерка. Зачем?

ГАЛЛАХЕР: Хотел оставить их с миром, успокоившимися – для тех, кто их найдет. Для их семей.

ЧИЗМАР: Нарисованное поле для классиков, объявление о пропавшей собаке, монетки, тыквы… в чем смысл? И почему такая нумерация?

ГАЛЛАХЕР: [пауза] Об этом я пока говорить не готов.

ЧИЗМАР: Почему?

ГАЛЛАХЕР: Потому что это открывает дверь в такое, о чем я говорить не готов.

ЧИЗМАР: А когда, по-твоему, сможешь рассказать?

ГАЛЛАХЕР: Не знаю.

ЧИЗМАР: Зачем ты кусал своих жертв?

ГАЛЛАХЕР: Не помню, чтобы я их кусал. Я уже говорил полицейским об этом, они не поверили.

ЧИЗМАР: Вообще об этом не помнишь?

ГАЛЛАХЕР: [качает головой] Вообще.

ЧИЗМАР: В какой-то момент ты стал играть в неуловимого преступника: дразнить полицию, оставлять следы на мемориалах, звонить мне домой и вешать трубку, шастать возле дома Карли Олбрайт.

ГАЛЛАХЕР: Я и близко не подходил к дому Олбрайт. Она мне никогда не нравилась. Что касается остального… понятия не имею, зачем я все это делал. Может, чтобы отвлечься от своего основного, настоящего занятия.

ЧИЗМАР: И чем же ты по-настоящему занимался?

Галлахер: Убивал девочек.

ЧИЗМАР: Журналисты придумали тебе несколько прозвищ. Самым стойким оказалось Бугимен. Это прозвище вызвало у тебя какие-нибудь эмоции? Понравилось?

ГАЛЛАХЕР: Понравилось. [пауза] Мне показалось, что оно подходит, и у меня впервые появилось слово для этой мерзости во мне.

ЧИЗМАР: То есть ты стал называть эту часть себя Бугименом?

ГАЛЛАХЕР: Да.