В заключение Кроу делал вывод, что намерения Германии не существенны, важны ее возможности. Общая политика развития способна в любой момент конкретизироваться в грандиозный проект политического и морского господства. Даже пусть Германия постепенно наращивает мышцы, не располагая продуманным планом действий, итог этого постепенного развития видится опасным и угрожающим. Более того, есть у Германии такой план или нет, «разумно с ее стороны построить настолько сильный военно-морской флот, насколько она может себе позволить». Рост богатства и могущества подпитывает морскую экспансию Германии, а немецкое доминирование на море «несовместимо с существованием Британской империи». Следовательно, независимо от того, стремится Германия уничтожить Великобританию или нет, нужно всемерно мешать реализации немецких планов и стараться и далее превосходить Германию по числу и силе военных кораблей[196].

Бриттам периода fin de siècle[197] вполне простительны опасения того, что жизнь может ухудшиться. За предыдущие два столетия остров в двадцати милях от континентального побережья Европы сумел создать империю, охватившую все населенные континенты. К 1900 году империя включала в себя современные Индию, Пакистан, Бирму, Малайзию, Сингапур, Австралию, Новую Зеландию и Канаду наряду с большей частью африканского материка. Британское влияние, фактически равносильное прямому управлению, ощущалось и в Латинской Америке, странах Персидского залива и в Египте. «Правя морями» и обладая превосходным военным флотом, Великобритания действительно управляла «империей, над которой никогда не заходит солнце».

Будучи местом рождения Промышленной революции, Великобритания стала «мастерской мира», а к 1880 году она обеспечивала почти четверть мирового производства и торговли[198][199]. Инвестиции способствовали глобальному росту, а английский флот охранял мировые торговые пути. Как объясняет мой коллега Ниал Фергюсон, Великобритания была «как мировым полицейским, так и банкиром… первой настоящей сверхдержавой»[200]. Потому она воспринимала себя страной номер один – и ожидала того же от других.

Но если в девятнадцатом столетии ее господство было неоспоримым, то даже некоторые британцы стали сомневаться в обоснованности таких притязаний в веке двадцатом. Беспокойство проявлялось, например, на Фестивале Британской империи в 1897 году, на праздновании бриллиантового юбилея королевы Виктории. Воплощение британской верности и превосходства, Виктория занимала престол с 1830-х годов, а ее потомки сочетались браками с королевскими семьями всей Европы, включая Германию. В ознаменование торжественного события самый известный поэт эпохи Редьярд Киплинг сочинил стихотворение, прославляющее имперскую миссию Британии и ее стремление цивилизовать мир. Однако показательно, что в итоге этот гимн эпохе заменили на более созерцательную «Отпустительную молитву», где рисуется тревожная перспектива[201]: «Тускнеют наши маяки, / И гибнет флот, сжимавший мир… / Дни нашей славы далеки, / Как Ниневия или Тир. Бог Сил! / Помилуй нас! – внемли, / Дабы забыть мы не смогли!»[202]

Спустя ровно месяц после юбилея двадцатидвухлетний Уинстон Черчилль упомянул об этом призраке упадка в своей первой официальной политической речи. Стоя на невысоком помосте перед толпой своих соотечественников, Черчилль настаивал на том, что британцам «надлежит следовать этому курсу, мудро начертанному для нас Провидением, и выполнять нашу миссию по поддержанию мира, цивилизации и благого правления в самых отдаленных уголках земли». Опровергая тех, кто утверждал, будто «в этот юбилейный год наша империя достигла высот славы и могущества и что теперь мы начнем клониться к закату, как было с Вавилоном, Карфагеном и Римом», Черчилль призывал своих слушателей «узреть лживость этих мрачных пророчеств». Наоборот, бритты должны встать плечо к плечу и доказать «своими действиями, что мощь и жизненная сила нашего народа несокрушимы, что мы полны решимости сохранить империю, которую, будучи англичанами по крови, унаследовали от наших предков».

Тем не менее в упомянутых пророчествах таилось зерно истины. Стали появляться тревожные признаки того, что Великобритания вступает в полосу упадка[203][204]. В 1899 году разразилась война с бурами (потомками голландских переселенцев в Южной Африке). Около полувека британцам не приходилось сражаться со столь хорошо подготовленным противником, обладающим современным оружием. Уступавшие англичанам числом, зато отважные и решительные буры нанесли ряд унизительных поражений своим более сильным врагам. Как ранее в Индии и Судане, Черчилль устремился в бой – но только чтобы угодить в плен. Все газеты мира опубликовали отчет о его дерзком побеге[205]. Великобритания в конце концов победила, но заплатила за победу немалую цену, которая изрядно подмочила ее репутацию. Генеральный штаб Германии тщательно изучил ход Англо-бурской войны и заключил, как утверждает Пол Кеннеди, что «Британия не сможет защитить Индию от нападения русских» и что «без масштабной реорганизации военной системы сама империя распадется в течение двух десятилетий»[206].

Между тем сразу множество соперников стало притязать на приоритет в науке и производстве, то есть в тех областях, которые и сделали Великобританию страной номер один в мире после тяжелой победы над наполеоновской Францией в 1815 году. Гражданская война в США и успехи Бисмарка в объединении Германии в 1871 году привели к тому, что британцам оставалось лишь наблюдать, как другие народы применяют передовые технологии, быстрее развивают экономику и все чаще оспаривают ее превосходство[207]. Более всего Лондон беспокоили четыре конкурента – Россия, Франция, США и Германия.

Располагая самой крупной армией в Европе и третьим в мире по величине флотом, Россия, с ее быстро растущей промышленной базой и обширнейшей территорией, пугала и приводила в трепет. Новые железные дороги позволили Москве проецировать силу дальше и быстрее, чем когда-либо ранее, а непрерывное расширение владений неуклонно приближало русские границы к британским сферам влияния в Центральной, Западной и Южной Азии[208]. Более того, союз России с Францией предрекал возможность того, что однажды Великобритании, возможно, придется сразиться с обоими конкурентами, причем не только в Европе, но и в Индии.

Франция, несмотря на слабую промышленную базу, оставалась серьезным конкурентом, поскольку была второй по величине империей мира. Колониальные споры часто вызывали трения с Лондоном и порождали опасения по поводу войны. В 1898 году Францию вынудили отступить в конфликте из-за Фашоды (современный Южный Судан), когда стало понятно, что у нее нет шансов взять верх в морском противостоянии. Но приверженность «двухдержавному стандарту» для поддержания паритета с пополнявшимися французским и русским флотами начинала негативно сказываться на британском бюджете[209].

Соединенные Штаты Америки тем временем сделались континентальной державой и начали угрожать британским интересам в Западном полушарии (подробнее см. в главах 5 и 9). При населении почти вдвое больше, чем у Великобритании, при мнившихся неисчерпаемыми природных ресурсах и с учетом неутолимого стремления к расширению, Америка, пожалуй, удивила бы весь мир, не сумей она опередить англичан в промышленном развитии[210]. Экономика США обогнала английскую (пускай не экономику империи в целом) около 1870 года и больше не сдавала позиций. К 1913 году на долю Великобритании приходилось всего 13 процентов мирового объема производства – в сравнении с 23 процентами в 1880 году; доля США, напротив, выросла до 32 процентов[211]. Опираясь на свой модернизируемый флот, Вашингтон начал вести себя все более агрессивно в Западном полушарии. Лондон и Вашингтон оказались на грани войны из-за спора о границах Венесуэлы в 1895 году (см. главу 5), а британский премьер-министр сказал министру финансов, что война с Соединенными Штатами Америки «в недалеком будущем перестала быть фантазией; и в свете этого мы должны пересмотреть бюджет Адмиралтейства». Он также предупредил, что война с США «гораздо более реальна, чем грядущая русско-французская коалиция»[212].

Наконец, еще один промышленный гигант с растущими морскими амбициями располагался намного ближе. После победы над Францией и объединения «имени Бисмарка» Германия стала самой могущественной сухопутной державой Европы, а ее сила зиждилась на прочной экономике. Немецкий экспорт жестко конкурировал с британским, и это обстоятельство превращало Берлин в серьезного коммерческого соперника. Однако до 1900 года Британская империя воспринимала эту угрозу как, скорее, экономическую, чем стратегическую. Более того, ряд высокопоставленных британских политиков высказывался за союз с Германией, а кое-кто даже пытался заключить такой альянс[213].

К 1914 году планы Лондона радикально поменялись. Великобритания обнаружила, что сражается вместе с бывшими соперниками Россией и Францией (позже к ним присоединились и США) против Германии, дабы помешать той завладеть стратегическим господством в Европе. История того, как это произошло – как Германия выделилась из массы конкурентов и стала главным противником Великобритании[214], – это история страха правящей силы перед крепнущей силой, угрожающей безопасности первой. В данном случае этот страх вызывали прежде всего размеры германского флота, корабли которого, по мнению англичан, предназначались именно для столкновений с Королевским флотом.

История возвышения Германии и ее решения создать военно-морской флот, столь напугавший англичан, во многом проста. Это история страны, которая пережила быстрое, почти головокружительное развитие за очень короткий срок, но увидела, что путь к мировому величию ей преграждает держава, действующая, как она посчитала, несправедливо и в угоду собственным корыстным интересам.

С тех самых пор как Бисмарк объединил лоскутное одеяло десятков королевств и княжеств в единую Германскую империю после победоносных войн с Австрией (1866) и Францией (1870–1871) Германия сделалась экономическим, военным и культурным феноменом, доминирующим на европейском континенте. Немцы перестали быть частью истории других народов и принялись создавать собственную историю национального величия.

Как позже отмечал величайший американский стратег времен холодной войны Джордж Кеннан, ловкая дипломатия Бисмарка гарантировала, что всякий раз, когда доходило до лавирования между конфликтующими интересами и союзами стран Европы, Германия всегда присоединялась к большинству. Бисмарк сделал то, что требовалось, чтобы изолировать мстительных французов, и остался в хороших отношениях с Россией[215]. Русский царь по-прежнему располагал наиболее многочисленной армией в Европе, зато Германия могла похвастаться самыми подготовленными боевыми силами[216].

Кроме того, качели, на которых раскачивались Германия и Великобритания, постоянно ходили то вверх, то вниз. К 1914 году население Германии (шестьдесят пять миллионов человек) уже вполовину превышало население Великобритании[217]. Германия сделалась ведущей экономикой Европы, обогнав Великобританию к 1910 году[218]. К 1913 году на ее долю приходилось 14,8 процента мирового производства, по сравнению с британскими 13,6 процента[219]. До объединения она производила всего половину британского сталепроката, зато к 1914 году уже выпускала стали в два раза больше. В 1980 году, еще до возвышения Китая, Пол Кеннеди задавался вопросом: «Найдутся ли иные примеры изменения относительных масштабов производительных сил – и, соответственно, относительных масштабов национального могущества – любых двух соседних государств, которые можно сопоставить, до или после их изменения столь замечательным образом при жизни одного поколения, с переменами в положении Великобритании и Германии?»[220]

Британцы ощутили промышленный рост Германии почти сразу, вследствие того, что немецкий экспорт начал вытеснять британскую продукцию дома и за рубежом. С 1890 по 1913 год британский экспорт в Германию удвоился, но по-прежнему составлял только половину немецкого импорта из Германии, который утроился за тот же срок[221]. Популярная книга 1896 года «Сделано в Германии» предупреждала британцев, что «гигантское коммерческое государство угрожает нашему процветанию и борется с нами за торговлю с миром»[222].

Германия обогнала Великобританию не только в тяжелой промышленности и в фабричном производстве первой Промышленной революции, но и в электротехнических и нефтехимических достижениях второй Промышленной революции. К рубежу столетий немецкая химическая промышленность контролировала 90 процентов мирового рынка[223]. В 1913 году Великобритания, Франция и Италия совместно производили и потребляли лишь около 80 процентов объема электроэнергии, производимого и потребляемого Германией[224]. К 1914 году Германия имела вдвое больше телефонов по сравнению с Великобританией и почти вдвое больше железнодорожных путей[225]. Немецкие наука и технологии опережали британские и стали лучшими в мире благодаря поддержке правительства и усилиям многих уважаемых университетов[226]. С 1901 года, когда состоялось первое присуждение Нобелевских премий, и до 1914 года Германия получила восемнадцать наград – более чем в два раза превзойдя Великобританию и вчетверо превзойдя Соединенные Штаты Америки. Только по физике и химии Германия удостоилась десяти премий – почти в два раза больше, чем Великобритания и США вместе[227].

Несмотря на быстрое экономическое развитие и внушительные национальные достижения, многие немцы чувствовали себя обманутыми. Будущее, по их мнению, принадлежало не европейским «великим державам», а так называемым «мировым державам», то есть сверхдержавам, размеры, население и ресурсы которых позволяли им доминировать в двадцатом столетии. Америка и Россия считались державами-континентами. Великобритания владела обширной заморской империей, оберегаемой огромным флотом. Чтобы конкурировать с ними, Германии требовались собственные колонии, а также способы их приобретения и защиты[228].

В ту эпоху многие страны, включая Японию, Италию, Соединенные Штаты Америки и даже Бельгию, встали на имперский путь. Однако применительно к Германии поражает сочетание желания изменить колониальный статус-кво, колоссального национального могущества, позволявшего осуществить эти изменения, и острого чувства обиды (поскольку она опоздала к стремительному разделу земного шара, то ее обделили, лишив «причитающегося»)[229].