Глава 4. Великобритания против Германии

Двадцать четвертого октября 1911 года этот, если угодно, политический феномен в возрасте тридцати шести лет стал первым лордом Адмиралтейства, ответственным за Королевский флот[182], опекуном Великобритании и ее империи. Рожденный во дворце Бленхейм, он принадлежал к одному из древнейших семейств Англии, обучался в Харроу и Сандхерсте, сражался в трех имперских войнах, был избран в парламент в двадцать пять лет и написал одиннадцать до сих пор популярных книг и десятки статей. Словом, Уинстон Черчилль олицетворял собой все достоинства маленького островного государства, что правило доброй четвертью населения планеты.

На четвертый день пребывания в должности Черчилль направил коллегам по кабинету министров меморандум, напомнив о возложенной на них ответственности. Вторя известному древнеримскому изречению: «Если хочешь мира, готовься к войне», он писал: «Подготовка к войне есть единственная гарантия сохранения достатка, природных ресурсов и территории государства». Надлежащая готовность требовала правильного понимания трех факторов: «потенциальной опасности, которая может возникнуть»; уроков истории, которые следует изучать ради «выявления наилучшего общего метода» отражения угрозы; способа наиболее эффективно использовать «военный материал» эпохи.

В 1911 году «потенциальная опасность» была наглядной и очевидной: речь об ускоренном наращивании военного могущества Германии, прежде всего ее флота, размеры которого за предыдущее десятилетие увеличились более чем вдвое[183][184]. С «наилучшим общим методом» отражения угрозы тоже все было ясным: следовало всемерно сохранять и поддерживать военно-морское лидерство Великобритании. Согласно «двухдержавному стандарту»[185] 1889 года, британский флот линейных кораблей должен был равняться по силе флотам двух конкурентов вместе. А внимание Черчилля к технологическим достижениям и желание их применять обеспечивали наиболее эффективное использование «военного материала» эпохи. Он не просто стал строить больше военных кораблей, но внедрял более современные технологии, чтобы сделать эти корабли смертоноснее: новые пятнадцатидюймовые пушки, увеличенная скорость, нефть вместо угля и новое дополнительное оружие – самолеты.

За промежуток в тысячу дней между рассылкой меморандума и началом Первой мировой войны Черчилль прилагал поистине геркулесовы усилия по поддержанию британского морского владычества, одновременно предпринимая дерзкие дипломатические ходы, чтобы сохранить мир с Германией и заручиться какими возможно преимуществами на случай войны. Его настойчивость проистекала из уверенности в том, что внимание немцев к морям и океанам сигнализирует не столько о вызове национальной безопасности, сколько об экзистенциальной угрозе выживанию Великобритании. Черчилль знал, что британские военные корабли «несут мощь, величие, могущество и власть Британской империи». Если наш флот будет уничтожен, писал он позже, империя «распадется, как сон». Вся Европа окажется «в железной хватке и власти тевтонов и усвоит на себе, что такое тевтонская система». Дабы не допустить такой катастрофы, надо оберегать флот, ибо Королевский флот – это «все, что у нас есть»[186][187].

Если коротко, Великобритания столкнулась с той мучительной дилеммой, которая по сей день регулярно возникает в стратегическом планировании[188]. С одной стороны, необходимость владения морями не подвергалась сомнению. Ведь иначе империя утратила бы свои форпосты в Индии, Южной Африке и Канаде, не говоря уже об обороне самих Британских островов. Более того, долгосрочная стратегия требовала от Великобритании всячески препятствовать появлению какого-либо государства-гегемона в Западной Европе. По словам Черчилля, «четыреста лет внешняя политика Англии была направлена на то, чтобы противостоять самой сильной, самой агрессивной, самой доминирующей силе на континенте»[189]. Гегемон, растоптавший противников на суше, мог бы далее бросить ресурсы на строительство военно-морского флота и превзойти в этом Великобританию, а прибрежная линия континента напротив британского побережья виделась идеальным плацдармом для вторжения. Потому никакое британское правительство не собиралось терпеть ни вызовов морскому господству англичан, ни попыток изменить баланс сил на континенте. С другой стороны, Черчилль и прочие британские политики сознавали, что само стремление помешать Германии построить сильный флот или расправиться с соперниками на континенте способно привести к войне, причем более страшной, чем все, какие ведала история.

Британцы были правы, рисуя свой стратегический выбор апокалиптическими, так сказать, красками. Когда Первая мировая война завершилась в 1918 году, прежний мир действительно лежал в руинах. Та половина тысячелетия, на протяжении которой Европа являлась политическим центром мира, осталась в прошлом.

Война стала катастрофой, порожденной скорее неверными расчетами, чем игнорированием предвестий. У европейских лидеров имелось достаточно оснований верить, что война может разрушить привычный социальный порядок и экономику. Но чрезмерно рациональная борьба за первенство создала тектонический стресс – в первую очередь в отношениях между Великобританией и Германией, а также между Германией и Россией, и государственные деятели сочли риск войны более предпочтительным, нежели альтернатива уничтожения или капитуляции.

Ход Великой войны следовал тому же мрачному сценарию, что и многие другие «фукидидовы» войны той же динамики на протяжении столетий. Великобритания изнемогала от страхов, типичных для многих правящих сил; Германия выдвигала притязания и кипела негодованием, характерными для многих крепнущих сил. Пыл этого соперничества, наряду с безрассудством и политической близорукостью всей Европы, превратили убийство в Сараево в мировой пожар[190]. У англичан не было ровным счетом никаких жизненно важных национальных интересов на Балканах. Тем не менее страна ввязалась в конфликт, отчасти из-за союзных обязательств, но главным образом потому, что она опасалась мощи Германии – дескать, та, если дать ей свободу действий на континенте, начнет угрожать самому существованию Великобритании.

Позднее Черчилль писал, что британские лидеры не верили в неизбежность войны и стремились ее предотвратить, но возможность кровопролития «постоянно присутствовала в их мыслях». Еще за десять лет до 1914 года он предупреждал: «Те, чей долг состоит в обеспечении безопасности страны, живут одновременно в двух мыслимых мирах». Они обитают в «реальном мире зримой мирной деятельности и космополитических целей», а порой как бы уходят в «гипотетический мир за порогом… мир то совершенно фантастический, то как будто намеревающийся вторгнуться в реальность – мир чудовищных теней, что судорожно сливаются, предрекая падение в бездонную пропасть»[191].

Кошмар Черчилля стал явью в августе 1914 года. Всего за несколько дней до начала войны в Европе Черчилль писал жене: «Все на свете говорит о скорой катастрофе и крахе… Волна безумия охватила христианский мир… Мы все дрейфуем, словно охваченные дурным каталептическим трансом»[192]. Это письмо заканчивается такими словами: «Сколь охотно и гордо я рискну своей жизнью – и отдам ее, если понадобится, – во имя того, чтобы сохранить эту страну великой и славной, процветающей и свободной! Но проблем очень много. Нужно попытаться измерить неопределимое и взвесить невесомое»[193].

Холодную логику, которая побудила Берлин и Лондон встать на курс столкновения, отражает документ, составленный за семь лет до начала войны и вошедший в историю как меморандум Кроу. В конце 1905 года король Эдуард VII поинтересовался у своих министров, почему англичане «столь упорно недружелюбны по отношению к Германии», стране, правитель которой, кайзер Вильгельм II, приходился Эдуарду племянником. Почему, желал знать король, Великобритания столь подозрительна к нации, в которой прежде видела потенциального союзника, а теперь «охотно бежит за Францией», что когда-то считалась величайшим врагом англичан?[194]

Человеком, которому поручили подготовить ответ на королевский вопрос, оказался ведущий эксперт по Германии британского министерства иностранных дел Эйр (Айра) Кроу. Сам наполовину немец по материнской линии, он был женат на немке, воспитывался в Германии и обожал немецкую культуру. При этом он возмущался милитаристским влиянием Пруссии на соседние германские государства – на то лоскутное одеяло королевств и княжеств, у которого до недавнего времени общим был разве что язык. Впрочем, к 1871 году легендарный государственный деятель Пруссии Отто фон Бисмарк объединил эти разрозненные государства и сформировал единую нацию, подвластную королю Пруссии (а ныне императору Германии) Вильгельму I, деду Вильгельма II. После годичного исследования Кроу представил монарху свой отчет в первый день 1907 года[195].

«Полезная деятельность могущественной Германии», как писал Кроу, несет благо всему миру. Не стоит опасаться колониальной экспансии Германии, Великобритания должна поддерживать немцев, которые обеспечивают конкуренцию за «интеллектуальное и моральное лидерство», и «участвовать в гонке». Но как быть, задавался вопросом Кроу, если конечной целью Германии окажется «вытеснение и уничтожение Британской империи»? Безусловно, немецкие политики с негодованием отметают «любые схемы столь подрывного свойства»; возможно, Германия «лелеет эти планы неосознанно». Однако Великобритания не вправе полагаться на немецкие гарантии. Германия может стремиться к «общей политической гегемонии и господству на море, угрожая независимости своих соседей и в конечном счете существованию Англии».