Отбросив исходные сомнения, канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж предложил повысить налоги ради строительства новых кораблей. Он заявил: «Мы не намерены ставить под угрозу свое морское превосходство, которое столь важно не только для нашего существования, но и, как нам представляется, для отстаивания жизненно важных интересов западной цивилизации»[294].

В меморандуме Кроу отмечалось, что Германия действует как «профессиональный шантажист» в сфере распределения колоний, а уступки, как известно, обыкновенно побуждают шантажистов требовать большего. Отношения между странами могут улучшиться, если Великобритания займет «решительную позицию», как это было с Францией после Фашодского кризиса в Восточной Африке[295]. Но, как и с «флотом риска» (морским соединением, достаточным, по мнению Тирпица, для сдерживания Лондона и способным заставить англичан смириться с глобальным статусом Германии), на сей раз твердость позиции и дипломатические усилия не принесли желаемых результатов.

На протяжении десятилетия Германия все громче обвиняла другие страны в стремлении обогащаться за ее счет и фактически провоцировала грядущую катастрофу[296]. Накануне боснийского кризиса 1908 года – когда присоединение Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины вызвало международный скандал, а Берлин поддержал своего союзника, то есть Вену, немецкая пресса писала, что «миролюбивая» Германия очутилась в окружении военного альянса Великобритании, России и Франции и что она может полагаться только на Австро-Венгрию, которая, следовательно, нуждается в тесном сотрудничестве с Германией[297]. В самой Австро-Венгрии все чаще происходили межнациональные столкновения, а неприятности на Балканах грозили перекинуться на сугубо австрийские территории. Сербию, что доставляла Вене постоянную головную боль, поддерживала Россия. Германия, подобно Великобритании, опасалась того, что крах союзника оставит страну уязвимой перед агрессией. Когда король Эдуард совершал поездку по Европе в 1907 году (предположительно – чтобы найти новых соратников в союз против Германии), кайзер поведал аудитории в триста человек, что его дядя «истинный сатана; вы даже вообразить не можете, какой он дьявол!»[298]

Поучительно сравнить оценку со стороны Эдуарда и Вильгельма последствий готовности англичан противостоять немецким притязаниям. Оба монарха считали соперничество своих стран аберрацией «естественного» этнического порядка. Оба приписывали напряженность отношений зависти другого. В 1908 году Эдуард полагал, что сохранение бдительности и боеготовности заставит Германию «смириться с неизбежным и начать проявлять дружелюбие». Но он ошибался: к 1912 году у кайзера сложилось куда более фаталистическое мировоззрение, и Вильгельм стал повторять, что «из-за страха перед нашим могуществом» англичане встанут заодно с противниками Берлина в «неизбежной борьбе за существование» против «германских народов Европы»[299]. Альянсы укреплялись, порождая, если цитировать Генри Киссинджера, «дипломатическую машину конца света», которая позже превратила политическое убийство на Балканах в мировую войну.

Война едва не разразилась летом 1911 года, когда Германия направила военный корабль «Пантера» в Агадир, рассчитывая создать военно-морскую базу в Атлантике и оспорить тем самым французское владение Марокко. Франция обратилась за помощью к Великобритании. Британский кабинет счел, что Берлин норовит досадить Парижу и ослабить узы последнего с Лондоном. В речи в Мэншн-хаусе[300] Ллойд Джордж недвусмысленно дал понять, что война предпочтительнее позорной капитуляции, которая подорвет статус Великобритании как великой державы. В конечном счете Германия отступила, напряжение удалось снять, но многие немцы посчитали, что страну снова обделили, а потому их разочарование и недовольство англичанами лишь усилились. Значительная часть населения и руководства Германии считала колонии необходимыми для выживания страны, но теперь казалось, что это насущно необходимое расширение будет сорвано, что обернется фатальными последствиями[301][302].

Черчилль, министр внутренних дел в пору Агадирского кризиса, утверждал, что Великобритания должна выступить на защиту Франции, если та подвергнется нападению Германии. Он соглашался с Ллойд Джорджем, рассуждал без дипломатических обиняков и радовался «усмирению задиры». Создавалось впечатление, что британские мощь и решимость противостоять агрессии навек отпугнули немцев от «любых новых провокаций» и что все, как Черчилль писал жене, «закончится хорошо и выгодно для нас». Но риск войны действительно был реальным. Черчилль знал, что для Великобритании истинной ставкой в конфликте будут не независимость Марокко или Бельгии, а недопущение «растаптывания и разграбления Франции прусскими юнкерами, что станет катастрофой, губительной для всего мира, и быстро уничтожит нашу страну»[303].

Став очевидцем колебаний кабинета министров в 1911 году, Черчилль, когда несколько месяцев спустя он стал первым лордом Адмиралтейства, сосредоточился на устранении уязвимости Великобритании. Его «ум полнился мыслями об опасностях войны», а сам Черчилль всей душой стремился сделать Великобританию, повторяя слова покойного Мартина Гилберта, «неуязвимой на море… Всякий недостаток следовало обратить в преимущество, всякий пробел подлежал заполнению, всякую непредвиденную случайность следовало предусмотреть». При этом для Черчилля подготовка к войне не была равноценной фатализму. Он делал все, что было в его силах, готовя «Британию к битве», но категорически отвергал «теорию неизбежности войн» и надеялся, что, откладывая «наступление печального дня», конфликт можно предотвратить – ведь по истечении времени могут произойти некие позитивные события на международной арене (например, придут к власти более миролюбивые «демократические силы», которые сменят юнкеров в правительстве Германии)[304].

Иными словами, Черчилль прикладывал все силы к тому, чтобы замедлить и даже прекратить гонку морских вооружений. В 1908 году кайзер Вильгельм отверг британское предложение ограничить гонку вооружений; дополнительные англо-немецкие переговоры в 1909–1911 годах тоже оказались безрезультатными. Но Черчилль не сдавался. В январе 1912 года он сказал сэру Эрнесту Кесселу[305], посреднику на переговорах с кайзером, что, если Германия сократит темпы своей морской программы, это приведет к «немедленной разрядке». Кессел предложил кайзеру признать британское превосходство на море и сократить масштабы кораблестроительной программы в обмен на помощь Великобритании в поиске «свободных» колоний. При этом Лондон и Берлин воздерживались бы от агрессивных действий друг против друга. Кайзер, как сообщил Кессел по возвращении, «обрадовался почти как ребенок». Но когда британский министр обороны Ричард Холдейн прибыл в Германию для дальнейших переговоров, немцы заявили, что готовы сократить темпы строительства кораблей в обмен на нейтралитет Великобритании в случае европейской войны. Великобритания не могла согласиться с таким изменением баланса сил. Англичане гарантировали, что не будут вступать в какие-либо союзы ради нападения на Германию, но разгневанный кайзер отказался от британского предложения.

Двенадцатого марта 1912 года кайзер одобрил новое дополнение к бюджету, предусматривавшее постройку трех новых линкоров и повышение боеготовности германского флота. Через неделю Черчилль сообщил парламенту, что Великобритания отказывается от «двухдержавного стандарта». Впредь она намерена сохранять превосходство в дредноутах (16 к 10) перед основными конкурентами. Более того, Черчилль объявил, что на каждый новый немецкий линкор, сходящий со стапелей, Великобритания будет спускать на воду два своих. Еще он предложил мораторий (по его собственным словам, «военно-морские каникулы»), согласно которому Великобритания обязывается незамедлительно реагировать на приостановку немецкой кораблестроительной программы. Допустим, публично рассуждал Черчилль, что в 1913 году Германия откажется от строительства трех линкоров; тогда англичане не станут строить те пять, которые в противном случае ввели бы в строй в ответ. Немцы отвергли предложение Черчилля (которое он повторил в следующем году), восприняв его как очередную попытку сохранить британское господство на море и заставить население Германии разувериться в идее строительства сильного флота. Тем не менее в феврале 1913 года, не получив политического одобрения по увеличению военных расходов, Тирпиц по существу согласился с пропорцией «16 к 10»[306][307].

Казалось, что «морская гонка» закончилась. Германия сумела значительно сократить разрыв в численности военных кораблей с Великобританией (с 7,4 к 1 в 1880 году, 3,6 к 1 в 1890 году и 2,1 к 1 в 1914 году[308]), англичане по-прежнему имели перевес в дредноутах (20 в сравнении с 13 немецкими к началу войны)[309]. Несмотря на огромные финансовые и дипломатические издержки, кораблестроительная программа не позволила Германии обогнать Великобританию. Как позже утверждал Черчилль, эта программа на самом деле «сплотила ряды Антанты. Каждой заклепкой, которую фон Тирпиц ставил на свои корабли, он объединял британцев… Молотки, стучавшие в Киле и Вильгельмсхафене, ковали коалицию наций, которая создавалась ради сдерживания и последующего сокрушения Германии»[310].