Пора изъять из обращения бесчеловечный термин «без вести пропавший», изобретенный бесчеловечным государством, которое берет своих жителей в свою армию, губит их, а затем снимает с себя всякую ответственность за погубленные души, безнаказанно оскорбляя мертвых и их родственников поганым словом «пропал». Кстати, этот термин «успешно» используется и в настоящее время в военных действиях в Чечне.
Чтоб до конца подвести черту под ВОВ, государству надо похоронить всех павших в ней. Не оставлять эту важнейшую свою обязанность на энтузиастов. Не захороненные кости наших воинов в лесных и болотистых местах нашей земли, которую они защищали, не даст нам счастливо жить.
Ни о какой морали в обществе не может быть и речи, если совесть его не чиста. А чиста ли совесть у нас, если тысячи, а может, миллионы душ погубленных наших защитников уже вторую полсотню лет витают над своими не похороненными телами, якобы «без вести пропавшими».
Многие вернувшиеся фронтовики деревни были отмечены наградами. Но героев не было. Среди «без вести пропавших», наверное, много достойно охранявших последний свой рубеж, но учетчиков близко не было, кто должен был бы оценить их геройство. И вернувшиеся домой фронтовики не долго носили свои медали. Платить за них вскоре перестали. А жизнь такая началась, что не до веселия стало. Одна, но пламенная страсть — как накормить семью. Но об этом позже.
На всю деревню за все военные годы было два дезертира, которые «ушли» от призыва на фронт: Колосов Иван Максимович (сын «подкулачника» Максима Харитоновича) и Машкин Яков Артемьевич (из середняков). Отношение деревенского общества к ним было неуважительное. Но и бороться с ними было некому.
А теперь расскажу, как мы жили в войну. На основе своей детской памяти, а она — как магнитофон.
В деревне, далекой от войны, в 120 км от железной дороги, почти через дом жили эвакуированные с Ленинграда, Москвы, Карелии, в основном, женщины с детьми. Так что количество людей в деревне почти не изменилось. Но выполнять прежние объемы работ удавалось не всегда. Часто оставались неубранными картофельные поля. И безмерно расплодились волки. До сих пор помню и представляю их вой в зимние ночи, растерзанных ими собак и следы в огородах.
Всю зиму мы чистили картошку, резали и сушили ее ломтики для отправки на фронт. Убранный сначала в снопы, а затем в скирды хлебостой зимой обмолачивали на молотилке с двухтактным двигателем. Старики с бабами и подростками возили на лошадях по санному пути полученное зерно или до железнодорожной станции Котельнич или поближе к пристани на Вятке — Сорвижи.
От государства деревня практически ничего не получала. Для освещения вместо керосина жгли как в средневековье лучину, нащепав ее предварительно. Вместо спичек пользовались ширкалом (два камня и куделя, отход при выделке волокна из льняной соломы). Но главным дефицитом и драгоценностью была соль. Как, где ее добывали, не знаю, но хранили ее, как зеницу ока. Не было мыла. В бане мылись щелоком (раствором золы), который потом долго смывали водой. Затем сами начали делать мыло, достав откуда — то щелочь (каустик), какой-то жидкий, не особо качественный. Из-за отсутствия мыла изрядно обовшивели, стали распространяться опасные заболевания. Периодически то у той, то у другой избы прибивались устрашающие таблички, чтоб мы туда не входили, так как там тиф. О смерти ближайших наших соседей я уже писал. Потери от тифа, туберкулеза и т. п. были, наверное, значительные, но точных данных, естественно, у меня нет.
Одежду и обувь изготавливали, как и многие сотни лет назад, сами из лыка, льна, кож и шерсти животных. Эти процессы от начала и до конца знаю. Крестьянам к такой жизни было не привыкать, и чего-то особенного мы в ней не находили. Самое тяжелое — похоронки, а еще хуже извещения о «без вести пропавшем» муже, сыне, отце, месяцами, а то и годами перед этим не получая писем от них с фронта. Рев женщин стоит в ушах до сих пор. Я помню все уже с 1942 г. и, мне кажется, помню начало войны, когда вся деревня с плачем провожала мужиков на фронт. Без митингов, без песен, а именно с ревом…
Особенно тяжело, жутко было женщинам, оставшимся с детьми. Не лучше и беспомощным старикам, отправившим на фронт своих сыновей — кормильцев (ведь никакой социальной помощи от государства крестьянам не было). [В нашей семье ушли на фронт четверо моих братьев. Но отец, 1890 г. рожд., непризывного возраста, остался. И это было самым большим моим счастьем в жизни. Практически все мои сверстники этого простейшего счастья не имели. Детство поэтому у меня девятого (последнего) ребенка было, пожалуй, самой счастливой порой жизни].
Что касается колхоза, то за работу он платил мало или не платил ничего. Все, что в колхозе производилось товарного — зерно и продукты животноводства — сдавалось государству.
Спасал огород, приусадебный участок, называемый у нас «осырок», на котором выращивали и зерно, и картофель, и овощи. И домашний скот: корова, теленок, свинья — поросенок, овцы, куры. Стационарный способ обмолота зерновых культур в колхозе позволял вдоволь обеспечивать скот не учитываемым госорганами продуктами — мякиной и соломой, особенно ячменя и овса.
Кроме того, за счет обилия заливных лугов и лесных полян обеспечивались сеном и колхозное стадо и многочисленное поголовье частного подворья. Сено государству также не сдавали. И народ, конечно, существенное время уделял собственному подворью, которое и обеспечивало жизнь. Большим подспорьем для нашей деревни было река Пижма с озерами и лугами, а также лес. Рыба круглый год. Ягоды всякие. Грибы. Съедобные травы («дикий лук» особенно). Я насчитал по памяти до 30 наименований трав, которые мы в детстве ели. Конечно, понос практически постоянный, но авитаминоз был исключен. Рыбу мы ловили, наверное, с 4–5 лет. Дикий лук даже на базар в с. Арбаж носили. Плоды шиповника для чая собирали мешками. Для свиней да и для себя собирали желуди, благо в пойме реки рос дубняк.
Надо сказать, что военное время по состоянию с едой не было чем-то особенным для крестьянства. Столетия приучили не удивляться и не отчаиваться, а искать и находить «суп из топора». Часто картофель без мужиков — то оставался не убранным, и весной из грязи мы его вытаскивали и пекли «тошнотики» — сытные лепешки, но с тошнотворным привкусом.
Были и положительные стороны, как ни странно и, кощунственно говорить при постоянных известиях о гибели наших мужиков. Ослаб идеологический пресс комсоветов. Меньше было уполномоченных. Больше самостоятельности в жизни крестьян и колхозном производстве. Колхозные собрания проходили очень серьезно. Крестьяне по-хозяйски решали насущные вопросы. Председателем был свой мужик — Новоселов Семен Никитич, Умный и деловитый, умеющий ублажить районное начальство и проводить их восвояси. Из-за этих «провожаний», правда, ослаб на алкоголь, и мог по неделе «пировать», ходить с гармонью и петь песни. Но, протрезвев, рьяно, лучше прежнего брался снова за работу.
В деревню снова вернулась религия. Ведь Сталин сказал: «Братья и сёстры». Был избран (или назначен?) патриарх. Не было только ни церкви, ни часовни. Но были две бывшие монахини — Паша и Зиновья (моя двоюродная тетя, мамина двоюродная сестра). Они осуществляли все необходимые службы. Наша мама неустанно молилась (и потом говорила, что только благодаря этому четверо ее сыновей вернулись живыми с фронта, пусть даже раненые). Заставляла и меня знать все небольшие молитвы, молиться утром и перед сном, после каждой еды. Читала сама и меня потом заставляла читать Ветхий и Новый Заветы, жития святых.
В деревне стали отмечать все церковные праздники, особенно Рождество и Пасху (по неделе). Летом церковные праздники сопровождались гуляниями по очереди в ближайших деревнях. В нашей деревне в Духов день, в Устье — в Троицу, В Куглануре — в Заговенье, в Пачах — в Ильин день и т. д.
Все это не могло не сказаться на моральной обстановке, климате. Перестали разделяться на «классы», появилась взаимовыручка, взаимопомощь. Делить стало нечего. А горе — общее. Надо выживать. Общими усилиями в школе в первых классах подкармливали детей, пусть даже кашей гороховой («гороховицей»). Для дошкольников была организована «площадка» в здании клуба, наподобие яслей — сада, где тоже кормили как-никак, и спать можно, и играть под присмотром в основном девушек — подростков, чего не было ни до войны, ни после нее. Ни пионеров, ни комсомольцев в деревне в ту пору не было.
И так дожили до победы.