“А ты поверь, – раздался голос гостьи. Госпожа стояла в комнате, смрад гниющей плоти дыхание отшиб. – Смерть – вечный путник, не знающий покоя, – вещала наша постоялица. – Нет дома, нет пристанища у Смерти. Не преклонить усталой головы, не скинуть бремя вечности. Я сразу повсюду, здесь и везде. Встречаю на любой дороге, вхожу в каждый дом. Смерть – нежеланный гость. Я несу за собой ваши жизни. Неподъемную ношу. Будешь ли и дальше привечать меня? Или я пойду своей дорогой, а ты своей – из леса да к городу, к закату дней?”

То был третий день. В уплату за раскрытую тайну она забрала троих. Рёкан мой продолжил работу. Я жирел и богател. Сын мужал и никогда не поднимал ни взгляда, ни голоса на мои дела со Смертью. Зато жена изменилась. Ждала прибытия Госпожи, дни считала. Как явится долгожданная гостья, так и шепчутся они в господских покоях. И чем дальше шли года, тем больше становилась ликом похожа на Госпожу.

Сын женился. Жена в деревне невесту подыскала, дочь старосты. Сынку нашему любая семья девицу бы в жены отдала. Но жена сама выбрала, сама привела. Девчонка возьми и полюби моего первенца. Тот болван любви-то почти не видел: ни материнской, ни, что таить, моей. Он и согласился, ясно дело. Сам любить не умел. Девица помаялась-помаялась, долго не тяжелела, потом, видать, свыклась и родила двоих ребят. Рюу, – дед плескал саке в сторону старшего внука, – да через четыре года Нобуо. А я наблюдал, как странно жена смотрит на молодую невестку. Что-то хранила за душой недоброе. Еще одну тайну. Я уж не спросил какую. Я открыл радостное успокоение в кристальной чистоте саке. Как известно, сперва человек пьет саке, потом саке пьет саке, в конце саке пьет человека. – Дед тряс объемный живот, прислушиваясь. – О, булькает! Выходит, мы с саке нынче едины. О чем я? Ах, да… Хозяйкой рёкана рано или поздно станет жена, пусть сама и мается».

Сердце Рюу трепетало в грудной клетке, билось отчаянной птицей. Дедушкина история наконец открылась ему, до двенадцати лет считавшему все это сказкой, а после – свыкшемуся встречать Госпожу у ворот. Рюу смотрел на босые старческие ступни Госпожи, уходившей в свои покои.

– Кумико… Кумико – вечно прекрасное дитя, – напевала Госпожа.

– Не делай этого, – у мужа дрожали губы. Он лежал в углу, рядом прыгало пламя догорающей свечи, свет выхватывал из темноты рыхлый нос.

Хакусана подала ему новую бутылку.

– Я не хочу умирать, – отрезала она.

– Такова судьба человека, – муж, едва связывавший слова, пытался достучаться до нее.

– Нет! – Хакусана топнула ногой и поморщилась: от резкого движения хрустнуло колено. – Она одарила нас богатством, как ты мечтал. Змеиная кожа давно истлела, а мы по-прежнему богаты. Скажи-ка, к чему богатство мертвому? – Она накрыла мужа одеялом, подняла свечу с пола. – Его истратят внуки. Глядишь, пойдут в тебя, пропьют рёкан. Я не допущу. «Сменятся поколения, рёкан будет обогащать их»! А если обернуть иначе? Она обещала вечность в обмен на пустяк.

Огонек свечи подпрыгивал от припадающей походки Хакусаны.

– Отдай ей меня! – хныкал муж из угла.

– Пей лучше!

Хакусана услышала звон бутылки, обернулась. Слабой рукой муж отбросил свое пойло.

– Мы не должны, жена. Мы можем отказаться!

Хакусана почти удивилась. Она и не подозревала, что в муже осталась сила духа.

– Она обещала больше не брать платы, – удивление быстро отступило. – Ты понимаешь, старый? Станет отдыхать и только. Сколько ты ныл о душах, что тревожат тебя по ночам? Все это закончится. Госпожа обещала, слышишь? – закричала она и тут же закашлялась.

«Болезнь не победит, – невысказанные слова увязли в кашле. – Я все сделаю правильно и проживу еще много лет».

– Не верю! Она обманет тебя! – Муж заплакал, сердце Хакусаны заныло. Она вытерла губы, взглянула на него. – Отдай меня, жена, я пропащий.

Путь от мужа к столу в тот вечер выдался долгим. Хакусана подошла к мужу, с трудом села рядом, погладила старика по седой голове.