4. Прошу суд тщательно разобраться с делом Журбенко, которого я считал и считаю честным человеком и преданным делу Ленина – Сталина.
5. Я прошу передать Сталину, что никогда в жизни политически не обманывал партию, о чём знают тысячи лиц, знающих мою честность и скромность.
Прошу передать Сталину, что всё, что случилось, является просто стечением обстоятельств, и не исключена возможность, что и враги приложили свои руки, которые я проглядел. Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах»[362].
Надо отдать Николаю Ивановичу должное: он старался облегчить участь близких ему людей в руководстве НКВД, и даже просил не расстреливать А.С. Журбенко, бывшего начальника Управления НКВД по Московской области (его расстреляли 26 февраля 1940 года и так и не реабилитировали). Похоже, Ежов уже во многом утратил представления о мире, в котором жил, и не понимал, чем больше он будет хвалить арестованных чекистов и называть их честными людьми, тем вернее поименованных в последнем слове лиц расстреляют. Кстати, из всех упомянутых Ежовом чекистов только Владимир Ефимович Цесарский – его собственный кадр, бывший помощник Николая Ивановича ещё во время работы в ЦК. В НКВД Цесарский одно время возглавлял 4-й (Секретно-политический) отдел и Управление по Московской области. Остальные чекисты – бывшие «ягодинцы», «ассимилированные» новым наркомом. И всех их ждала та же судьба, что и Ежова.
Следует признать, что критика Ежовым версии о заговоре звучит вполне убедительно. А вот утверждения в непричастности его к инсценировке «ртутного отравления» не убеждают. Тот же Георгий Иванович Благонравов был близок к Ягоде. Генрих Григорьевич только что, в июле 36-го, добился присвоения ему звания комиссара госбезопасности 1 ранга, собираясь сделать его своим первым заместителем. Неужели Благонравов стал бы столь трогательно заботиться о жизни и здоровье Ежова. Николай Иванович, кстати, уже в мае 37-го его арестовал, а в декабре расстрелял. По данным же следствия, и это – тот редкий случай, когда им стоит верить, «ртутное отравление» Ежова организовал по его же приказу начальник контрразведывательного отдела Н.Г. Николаев-Журид. Тот, проконсультировавшись со специалистами об условиях действия ртути, втёр ртутный раствор в обивку мягкой мебели в кабинете наркома, а затем отдал кусочек ткани на лабораторный анализ. В подготовке покушения Николаев и Ежов обвинили сотрудника секретариата НКВД Саволайнена, которому подбросили банку с ртутью. После допроса с побоями Саволайнен во всём сознался.
Точно так же сознался на следствии во всех действительных и мнимых преступлениях Ежов. В последнем слове он прямо заявил, что признания были добыты с помощью избиений. Николай Иванович апеллировал к Сталину. Даже готов был взять на себя инициативу за развёртывание дела об убийстве Кирова как «троцкистско-зиновьевского заговора». А ведь ранее, на февральско-мартовском пленуме 37-го года, Ежов прямо говорил, что это Сталин подсказал ему: «Ищите убийц среди зиновьевцев». Теперь подсудимый как бы предлагал генсеку спасительную для себя схему. Пусть будет заговор, но его руководители – Фриновский и Евдокимов, а он, Ежов, виноват только в том, что не успел вырубить под корень всех чекистов-заговорщиков и не разглядел главного из них в лице своего первого заместителя. Фриновскому «железный нарком» не мог простить рокового доноса. Но Сталина трудно было разжалобить обещанием умереть с его именем на устах.
Расстреляли Ежова 6 февраля 1940 года[363]. Трудно сказать, чем была вызвана задержка с приведением приговора в исполнение. Скорее всего, стенограмму последнего слова Николая Ивановича доставили Сталину, и именно генсек должен был дать «добро» на казнь. В ночь на 4 февраля Берия был у Сталина. Не исключено, что тогда Иосиф Виссарионович и санкционировал расстрел Ежова именно 6 февраля. Может быть и другое объяснение. Чтобы не гонять лишний раз палачей, ждали, когда осудят ещё несколько видных подсудимых. Тот же Фриновский был приговорён к высшей мере наказания как раз 4 февраля, равно как и Николаев.
Существует легенда, будто перед расстрелом Ежова подвергли долгим мучениям. Вот как описывают их историки Б.Б. Брюханов и Е.Н. Шошков: «Едва его вывели из камеры, чтобы препроводить в специальное подвальное помещение – место расстрелов, как он оказался в окружении надзирателей и следователей, прервавших допросы ради такого случая. Раздались оскорбительные выкрики, злобная ругань. Он не встретил ни одного сочувственного взгляда. На него смотрели с издёвкой и злорадством. В тюремном коридоре ему приказали раздеться догола и повели голым сквозь строй бывших подчинённых. Кто-то из них первым ударил его. Потом удары посыпались градом. Били кулаками, ногами, конвойные били в спину прикладами. Он визгливо кричал, падал на каменный пол, его поднимали и волокли дальше, не переставая избивать. Что посеешь, то и пожнёшь»[364].
Понятно, что в мире найдётся очень мало людей, сочувствующих Ежову. И желание, чтобы главный палач страны с лихвой испытал те же муки, что и его жертвы, вполне объяснимо. Но те же Брюханов и Шошков цитируют документы о приведении приговора в исполнение, до недавнего времени хранившиеся под грифом «совершенно секретно». Неужели мыслимо было сохранить в тайне смерть Ежова, если на казнь его вели сквозь строй десятков, если не сотен надзирателей и следователей? Нет, конечно же, красочные сцены предсмертных мук Ежова, пародийно уподобленного Христу, вряд ли соответствуют действительности. На самом деле приведение в исполнение смертных приговоров, да ещё таким высокопоставленным осуждённым, как Ежов, было делом сугубо секретным, с хорошо отработанным механизмом. И расстреливал Николая Ивановича всего один человек. По всей видимости, приговор привел в исполнение комендант НКВД Василий Михайлович Блохин[365].
Скорее всего, перед смертью Николая Ивановича, действительно, очень основательно побили. Берия ведь пообещал побить его, если откажется на суде от признательных показаний. А Лаврентий Павлович свое слово держал. Так что мечта Ежова умереть без мучений исполниться не могла. Но избивал Николая Ивановича не взвод конвоиров и рядовых сотрудников, а, для сохранения секретности, – люди, близкие Берии. Скорее всего, среди палачей Богдан Захарович Кобулов, в тот момент – начальник Главного экономического управления (ГЭУ) НКВД СССР и специалист по избиению подследственных. Не исключено, что Ежова в последний раз били также А.А. Эсаулов и Б.В. Родос, расследовавшие его дело. Да и сам Лаврентий Павлович вполне мог отвесить Николаю Ивановичу несколько «горячих». При Берии для избиения арестантов чаще всего применяли резиновые дубинки, а для их наиболее эффективного использования истязуемых раздевали догола. Так что предание о предсмертном избиении Ежова, вполне возможно, соответствует истине. Более того, его могли вообще избить до потери сознания и в таком виде оттащить на расстрел – чтобы он не смог умереть с именем Сталина на устах и тем самым скомпрометировать имя вождя.
12 февраля 1940 года В.И. Вернадский, ничего не зная, что 6 днями ранее Ежов был расстрелян, записал в дневнике: «Один день мы остались без хлеба. Полный хаос, и видишь, что легко может быть паника со всеми ее последствиями. По-видимому, по всей стране не хватает и хлеба, и пищевых продуктов. Недовольство растет и м[ожет] б[ыть] грозным. Первый раз за эти годы переживаю. А народу как в насмешку идет пропаганда о счастливой у нас жизни. А люди – тысячи и сотни тысяч – стоят в очередях за куском хлеба буквально. Причина ясна – плохой выбор людей – невежды и преступный элемент превышают в партии средний уровень страны.
Рассматривал положение входящих в 10–15 мильонную армию заключенных и ссыльных. Последние – дешевый – рабский – превосходит в среднем [труд] рабочих.
Эта черта нашего строя историческая должно быть черта, и исторически господство преступника Ягоды и сумасшедшего [?] Ежова [предопределено?]»[366].
Интересно, что Владимир Иванович Ягоду считал преступником, а Ежова – только сумасшедшим. Он не мог поверить, что Ежов действовал только по команде Сталина. И именно с репрессиями Вернадский связывал катастрофическое экономическое положение страны, хотя дело было далеко не только в них, но и в коренных пороках централизованного планирования экономики.
Мысль о том, что Ежов – сумасшедший, была популярна среди тех репрессированных, которые были освобождены благодаря «бериевской оттепели». 33-летняя Нина Сергеевна Покровская, юрист и будущая заведующая отделом писем журнала «Крокодил», 26 апреля 1940 года записала в дневнике: «Заходил к нам Зеркалов, освобождённый из заключения с такой же бумажкой, как Рябинин. Он гораздо спокойнее, чем Рябинин и даже весел. Начинает мириться с положением оставленного мужа, так как ощущение свободы, полная реабилитация после двухлетнего заключения без всякой вины, по-видимому, для него слишком сильны.
Пил с нами чай с халвой и был очень доволен. Понижая голос и оглядываясь на окна и дверь, он рассказывал нам, в каких нечеловечески тяжёлых условиях находились репрессированные, но как все они были убеждены в освобождении, так как не допускали мысли о полной несправедливости в наших органах НКВД. Считали всё ошибкой.
– Это всё нарком Ежов, – сказал он, – либо он сумасшедший, либо сам первейший враг народа. Вот теперь, когда его не стало, и начали освобождать. Теперь Берия наведёт порядок! Говорят, с того и начал, что похватал, кого следует из аппарата НКВД. Там такие аресты прошли! Вчера они, а завтра их! А насчёт жены я не горюю, – сказал он, действительно не печалясь, – такие-то события и выявляют истинное лицо людей. На что мне она, такая. Бог с ней! Вот детей только жаль!»[367]
Версия о сумасшествии Ежова была очень удобна как для властей, так и для подавляющего большинства населения, так как снимала непосредственную ответственность за репрессии со Сталина: чего с сумасшедшего Ежова возьмешь!
Вплоть до конца 80-х годов XX века о судьбе Ежова ничего достоверно не было известно. Только город Ежово-Черкесск вдруг в середине июня 1940 года стал просто Черкесском, а пароход Дальстроя «Николай Ежов» в одночасье превратился в «Феликса Дзержинского». В стране ходили самые разнообразные слухи. Говорили, что бывший нарком допился до потери рассудка и помещен в психиатрическую лечебницу в Казани. Рассказывали, будто Николай Иванович еще много лет благополучно заведовал баней где-то на Колыме. Вероятно, в глазах рассказчиков это и была та «менее самостоятельная работа», о которой просил Ежов на XVIII съезде партии.
Просьбу Ежова, чтобы не репрессировали его родственников, Сталин также не уважил. Отец и мать, Антонина Антоновна, умерли ещё до ареста «зоркоглазого наркома». Его брат Иван Иванович был арестован 28 апреля 1939 года. Его расстреляли 21 января 1940 года, о чём Николай Иванович так и не узнал. Вот сестре Евдокии Ивановне повезло больше – она умерла своей смертью в Москве в 1958 году.