Со Шляпниковым я встретился впервые в 1922 году, когда приезжал к нему на хлебозаготовки (Шляпников был уполномоченным по хлебозаготовкам на Юге России; вероятно, Ежов приезжал к нему в Ростов по поручению ЦК после того, как был отозван из Марийской автономии. – Б.С.). После Шляпникова я не встречал.

С Пятаковым я познакомился у Марьясина (главы Госбанка, расстрелянного 22 августа 1938 года. – Б.С.). Обычно Пятаков, подвыпив, любил издеваться над своими соучастниками. Был случай, когда Пятаков, будучи выпивши, два раза меня кольнул булавкой, я вскипел и ударил Пятакова по лицу и рассёк ему губу. После этого случая мы поругались и не разговаривали. В 1931 году Марьясин пытался нас примирить, но я от этого отказался. В 1933–1934 годах, когда Пятаков ездил за границу, он передал там Седову (сыну Троцкого. – Б.С.) статью для напечатания в «Соцвестнике». В этой статье было очень много вылито грязи на меня и других лиц. О том, что эта статья была передана именно Пятаковым, установил я сам.

С Марьясиным у меня была личная, бытовая связь очень долго (уж не был ли Лев Ефимович Марьясин любовником Ежова? Если был, то получается, что Ежов не смог или не захотел уберечь от расстрела даже столь близкого ему в прошлом человека. – Б.С.). Марьясина я знал как делового человека, и его мне рекомендовал Каганович Л.М. (это признание можно счесть также косвенным указанием на то, что именно Лазарь Моисеевич был покровителем Ежова и настоял на его переходе в Москву. – Б.С.), но потом я с ним порвал отношения. Будучи арестованным, Марьясин долго не давал показаний о своём шпионаже и провокациях по отношению к членам Политбюро, поэтому я дал распоряжение «побить» Марьясина (а потом точно так же Берия приказал «побить» Ежова! – Б.С.). Никакой связи с группами и организациями троцкистов, правых и «рабочей оппозиции», а также ни с Пятаковым, ни Марьясиным и другими я не имел.

Никакого заговора против партии и правительства я не организовывал, а наоборот, всё зависящее от меня я принимал к раскрытию заговора. В 1934 году, когда я начал вести дело «О кировских событиях», я не побоялся доложить в Центральный Комитет и Ягоде о друзьях предателей в ЦК, нас обводили и ссылались, что это дело рук английской разведки. Мы этим чекистам не поверили и заставили их открыть нам правду и участие в этом деле правотроцкистской организации.

Будучи в Ленинграде в момент расследования дела об убийстве Кирова, я видел, как чекисты хотели замять дело. По приезде в Москву я написал обстоятельный доклад по этому вопросу на имя Сталина, который немедленно после этого собрал совещание. При проверке партдокументов по линии КПК и ЦК ВКП(б) мы много выявили врагов и шпионов разных мастей и разведок. Об этом мы сообщили в ЧК, но там почему-то не производили арестов. Тогда я доложил Сталину, который вызвал к себе Ягоду, приказал ему немедленно заняться этими делами. Ягода этим был очень недоволен, но вынужден был производить аресты лиц, на которых мы дали материал. Спрашивается, для чего бы я ставил неоднократно вопрос перед Сталиным о плохой работе ЧК, если бы я был участником антисоветского заговора?

Мне теперь говорят, что всё это ты делал с карьеристической целью, с целью пролезть в органы ЧК. Я считаю, что это ничем не обоснованное обвинение; ведь я начал вскрывать плохую работу органов ЧК. Сразу же после этого я перешёл к разоблачению конкретных лиц. Первого я разоблачил Сосновского – польского шпиона[360]. Ягода же и Менжинский подняли по этому поводу хай, и вместо того, чтобы арестовать его, послали работать в провинцию. При первой возможности Сосновского я арестовал. Я тогда же разоблачил Миронова и других, но мне в этом мешал Ягода. Вот так было до моего прихода в органы ЧК.

Придя в органы НКВД, я первоначально был один. Помощника у меня не было. Вначале присматривался к работе, а затем уже начал свою работу с разгрома польских шпионов, которые пролезли во все отделы органов ЧК. После разгрома польского шпионажа я сразу же взялся за чистку контингента перебежчиков. Вот так я начал работу в органах НКВД. Мною лично разоблачён Молчанов, а вместе с ним и другие враги народа, пролезшие в органы НКВД и занимавшие ответственные посты. Люшкова я имел в виду арестовать, но упустил его, и он бежал за границу.

Я почистил 14 тысяч чекистов[361]. Но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил. У меня было такое положение. Я давал задание тому или иному начальнику отдела произвести допрос арестованного, и в то же время сам думал: «Ты сегодня допрашивал его, а завтра я арестую тебя» (интересно, а задумывался ли Николай Иванович, что послезавтра Сталин арестует его самого? – Б.С.). Кругом меня были враги народа, мои враги. Везде я чистил чекистов. Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа».

Ежов особо остановился на своём заместителе Фриновском, с которым, как мы помним, они дружили семьями: «Я всё время считал его: «рубаха-парень». По службе я имел с ним столкновения, ругая его, и в глаза называл дураком, потому что он, как только арестуют кого-нибудь из сотрудников НКВД, сразу же бежал ко мне и кричал, что всё это липа, арестован неправильно и т. д. И вот почему на предварительном следствии в своих показаниях я связал Фриновского с арестованными сотрудниками НКВД, которых он защищал. Окончательно мои глаза открылись по отношению Фриновского после того, как проявилось одно кремлёвское недоверие Фриновскому, о чём сразу же доложил Сталину.

Показания Фриновского, данные им на предварительном следствии, от начала и до конца являются вражескими. И в том, что он является ягодинским отродьем, я не сомневаюсь, как не сомневаюсь и в его участии в антисоветском заговоре, что видно из следующего: Ягода и его приспешники каждое троцкистское дело называли «липой», и под видом этой «липы» они кричали о благополучии, о притуплении классовой борьбы. Став во главе НКВД СССР, я сразу обратил внимание на это благополучие и свой огонь направил на ликвидацию такого положения. И вот в свете этой «липы» Фриновский всплыл, как ягодинец, в связи с чем я выразил ему политическое недоверие».

Не пощадил Николай Иванович и Евдокимова, так много сделавшего для того, чтобы в буквальном смысле выбить из Ягоды признание: «Евдокимова я знаю, мне кажется, с 1934 года. Я считал его партийным человеком, проверенным. Бывал у него на квартире, они у меня – на даче. Если бы я был участником заговора, то, естественно, должен быть заинтересован в его сохранении, как участника заговора. Но есть же документы, которые говорят о том, что я по силе возможности принимал участие в его разоблачении. По моим же донесениям в ЦК ВКП(б) он был снят с работы…

Если взять мои показания, данные на предварительном следствии, два главных заговорщика, Фриновский и Евдокимов, более реально выглядели моими соучастниками, чем остальные лица, которые мною же лично были разоблачены. Но среди них есть и такие лица, которым я верил и считал их честными, как Шапиро, которого я и теперь считаю честным, Цесарский, Пассов, Журбенко и Фёдоров. К остальным же лицам я всегда относился с недоверием, в частности, о Николаеве я докладывал в ЦК, что он продажная шкура, и его надо понукать. Участником антисоветского заговора я никогда не был. Если внимательно прочесть все показания участников заговора, будет видно, что они клевещут не только на меня, а и на ЦК и на правительство.

На предварительном следствии я вынужденно подтвердил показания Фриновского о том, что якобы по моему поручению было сфальсифицировано ртутное отравление. Вскоре после моего перевода на работу в НКВД СССР я почувствовал себя плохо. Через некоторое время у меня начали выпадать зубы, я ощущал какое-то недомогание. Врачи, осматривающие меня, признали грипп. Однажды ко мне зашёл в кабинет Благонравов, который в разговоре со мной, между прочим, сказал, чтобы я в наркомате кушал с опасением, так как здесь может быть отравлено. Я тогда не придал этому никакого значения. Через некоторое время ко мне зашёл Заковский, который, увидев меня сказал: «Тебя, наверное, отравили, у тебя очень паршивый вид». По этому вопросу я поделился впечатлением с Фриновским и последний поручил Николаеву провести обследование воздуха в помещении, где я занимался.

После обследования было выяснено, что в воздухе были обнаружены пары ртути, которыми я и отравился. Спрашивается, кто же пойдёт на то, чтобы в карьеристических целях, за счёт своего здоровья станет поднимать свой авторитет. Всё это ложь.

Меня обвиняют в морально-бытовом разложении. Где же факты? Я двадцать пять лет на виду в партии. В течение этих 25 лет, все меня видели, любили за скромность, за честность. Я не отрицаю, что я пьянствовал, но работал как вол. Где же моё разложение. Я принимаю и по-честному заявляю, что единственным поводом для сохранения своей жизни – это признать себя виновным в предъявленных обвинениях, раскаяться и перед партией, и просить её сохранить мне жизнь. Но партии никогда не нужна была ложь. Я снова заявляю вам, что польским шпионом я не был, и в этом не хочу признавать себя виновным, ибо это моё признание принесло бы подарок польским панам (Николай Иванович, очевидно, был лишён доступа к радио и газетам и не знал, что независимой Польши уже не существует, что она оккупирована немецкими и советскими войсками. – Б.С.), как равно и моё признание в шпионской деятельности в пользу Англии и Японии принесло бы подарок английским лордам и японским самураям (лорды и самураи просто мечтали заполучить генерального комиссара госбезопасности себе в шпионы! – Б.С.). Таких подарков этим господам я преподносить не хочу.

Когда на предварительном следствии я показал, якобы, о своей террористической деятельности, у меня сердце обливалось кровью. Я утверждаю, что я не был террористом. Кроме того, если бы я захотел произвести террористический акт над кем-нибудь из членов правительства, я для этой цели никого бы не вербовал, а, используя технику, совершил бы в любой момент это гнусное дело. Всё то, что я говорил и сам писал о терроре на предварительном следствии – «липа».

Я кончаю своё последнее слово, я прошу Военную коллегию удовлетворить следующие мои просьбы:

1. Судьба моя; жизнь мне, конечно, не сохранят, так как я и сам способствовал этому на предварительном следствии. Прошу одно: расстреляйте меня спокойно, без мучений.

2. Ни суд, ни ЦК мне не поверят о том, что я не виновен. Я прошу, если жива моя мать, обеспечить ей старость и воспитать мою дочь.

3. Прошу не репрессировать моих родственников и земляков, так как они совершенно ни в чём не виноваты.