– Это неправда. С Мальро я познакомился через коммуниста Вайян-Кутюрье, Мальро – друг Советского Союза, он мне очень помогал с переводами на французский. Что я мог сказать ему об авиации? Только то, что знал из газеты «Правда», и больше он ни о чем не спрашивал. Я категорически отрицаю свою связь с французской разведкой. И с австрийской тоже. С Бруно Штайнером мы просто жили по соседству в гостинице, а потом в одной квартире…

– У вас были связи с Ежовым?

– С Ежовым никаких террористических разговоров у меня никогда не было.

– Вы показали на следствии о том, что на Кавказе готовилось покушение на товарища Сталина.

– Я слышал такой разговор в Союзе писателей…

– Ну, а подготовка убийства Сталина и Ворошилова шайкой Косарева и Ежовой?

– Это тоже выдумка. С Ежовой я встречался, она была редактором журнала «СССР на стройке», а я там работал… На квартире Ежова я бывал, встречался с друзьями его дома, но никаких антисоветских разговоров там не было.

– Хотите чем-нибудь дополнить судебное следствие? – спросил Ульрих.

– Нет, дополнить следствие мне нечем.

После этого Бабелю предоставили последнее слово. Он, в частности, сказал:

«Я ни в чем не виновен, шпионом не был, никогда никаких действий против Советского Союза не совершал. В своих показаниях возвел на себя поклеп. Прошу об одном – дать мне возможность закончить мою последнюю работу…»

Тут же был вынесен приговор, написанный еще до заседания. Бабеля приговорили к расстрелу за то, что он «вошел в состав антисоветской троцкистской группы… являлся агентом французской и австрийской разведок… будучи связанным с женой врага народа Ежова… был вовлечен в заговорщицкую террористическую организацию». 27 января 1940 года в 1 час 30 минут ночи он был расстрелян[359].

Судила Ежова 2 февраля 1940 года Военная коллегия Верховного суда в составе председателя – армвоенюриста В.В. Ульриха и членов суда – бригвоенюристов Ф.А. Клипина и А.Г. Суслина. Ни прокурора, ни адвоката и никакой публики в зале суда не было. Только конвойные и секретарь суда – военный юрист 2-го ранга Н.В. Козлов. Николай Иванович до самого последнего мгновения ощущал себя человеком историческим. Вероятно, он надеялся, что процесс будет открытым, как и те, которые он сам готовил. Однако своих выдвиженцев Сталин открытым судом не судил. Тихо, без какой-либо огласки, даже без публикации в газетах информации о приведении приговора в исполнение ушли в небытие члены и кандидаты в члены Политбюро Постышев, Косиор, Рудзутак и Эйхе. Ту же участь Сталин приготовил и для вчерашнего героя песен и передовиц «зоркоглазого наркома» Ежова.

Речь Николая Ивановича на закрытом судебном заседании Военной коллегии предназначалась не для оправдания (ибо в смертном приговоре он нисколько не сомневался), а для истории. Ежов хотел остаться в глазах современников и потомков не жалким заговорщиком, «бытовым разложенцем», алкоголиком, гомосексуалистом и наркоманом, а «железным наркомом», «крепко погромившим врагов». Поэтому он заявил: «В тех преступлениях, которые мне сформированы в обвинительном заключении, я признать себя виновным не могу. Признание было бы против моей совести и обманом против партии. Я могу признать себя виновным в не менее тяжких преступлениях, но не те, которые мне сформированы в обвинительном заключении. От данных на предварительном следствии показаний я отказываюсь. Они мной вымышлены и не соответствуют действительности».

Правда же, как пытался уверить Николай Иванович Ульриха со товарищи, заключалась в следующем: «Я долго думал, как я пойду на суд, как я должен буду вести себя на суде и пришёл к убеждению, что единственная возможность и зацепка за жизнь – это рассказать всё правдиво и по-честному.

Вчера ещё в беседе с Берия он мне сказал: «Не думай, что тебя обязательно расстреляют. Если ты сознаешься и расскажешь всё по-честному, тебе жизнь будет сохранена.

После разговора с Берия я решил, лучше смерть, но уйти из жизни честным и рассказать перед судом только действительную правду. На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, что я не террорист, но мне не верили и применяли ко мне избиения. Я в течение 25 лет своей партийной жизни (тут потрясённый всем, происшедшим с ним, Николай Иванович что-то напутал; даже если он всё ещё считал себя партийцем, его стаж с 1917 года составлял чуть менее 23 лет. – Б.С.) честно боролся с врагами и уничтожал врагов. У меня есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять. Я о них скажу после, но тех преступлений, которые мне вменили обвинительным заключением по моему делу, я не совершал и в них не повинен…

Косиор у меня в кабинете никогда не был и с ним также по шпионажу я связи не имел. Эту версию я также выдумал.

На доктора Тайца я дал показания просто потому, что тот уже покойник и ничего нельзя будет проверить (тут проглядывает знаменитая ежовская доброта: Николай Иванович по возможности называл в числе участников мифического заговора уже умерших людей, которым репрессии, естественно, не грозили. – Б.С.). Тайца я знал просто потому, что, обращаясь иногда в Санупр, к телефону подходил доктор Тайц, называя свою фамилию. Эту фамилию я на предварительном следствии вспомнил и просто надумал о нём показания.

На предварительном следствии следователь (вели дело Ежова следователи старший лейтенант госбезопасности А.А. Эсаулов, которому посчастливилось уцелеть, и капитан госбезопасности Б.В. Родос, расстрелянный в 56 году. – Б.С.) предложил мне дать показания о якобы моём сочувствии в своё время «рабочей оппозиции». Да, в своё время я «рабочей оппозиции» сочувствовал (что не помешало Ежову в 37-м отправить на смерть А.Г. Шляпникова и других участников «рабочей оппозиции». – Б.С.), но в самой организации я участия не принимал и к ним не примыкал. Когда вышли тезисы Ленина «О рабочей оппозиции» (Ежов имел в виду резолюцию X съезда РКП(б) «О синдикалистском и анархическом уклоне в нашей партии». – Б.С.), я, ознакомившись с тезисами, понял обман оппозиции, и с тех пор я был честным ленинцем.