Однако надежда народников на «народ», он же простой народ и в первую очередь крестьянство, не оправдала себя уже в конце XIX века. «Хождение в народ» с целью его агитации бороться за свои права не давало нужных результатов, на фоне чего происходит их эволюция под влиянием идей бланкизма к доктрине революционного авангарда — профессиональных революционеров, которые должны бороться за народ в условиях его пассивности. Это предвосхитило доктрину Ленина (чей брат, напомним, был казненным за покушение на царя народником) о создании партии профессиональных революционеров, которая, впрочем, по своим целям будет существенно отличаться от народнической.

Практическое (но не идейное!) разочарование в народе, точнее, в его готовности к борьбе за свои права, толкало революционный авангард народников на беспрецедентных масштабов террор. Эту войну не на жизнь, а на смерть с государством, войну кровавую и тяжелую для обеих сторон, будут десятилетиями — с перерывами и вспышками — самоотверженно вести сперва народовольцы, а потом их преемники эсеры.

Почему же получилось так, что при явном превосходстве эсеров в прямых акциях, героизме и жертвенности, победили не они, а куда более осторожные и циничные большевики? Причин много, и если мы попытаемся рассмотреть их тут разом, это уведет нас слишком в сторону от нашего основного повествования. Поэтому, будем делать это по частям, постольку, поскольку эти причины соотносятся с темой настоящего исследования.

Как уже было отмечено, разочаровавшись в «народе» практически, народники, те, кто остались ими (потому что, масса людей по мере этого разочарования перестали ими быть), сохраняли верность его идеалу. Конечно, так можно сказать не обо всех — среди профессиональных террористов, заговорщиков, типажи которых были описаны Достоевским, помимо провокаторов и двойных агентов, была масса чистых нигилистов, для которых целью революции был не народ, а сама революция. Но, если говорить о народничестве как об идеологии, на которую эти люди должны были опираться и которой они вольно или невольно служили, то эта идеология считала целью своей борьбы именно благо народа.

Но что такое народ? Я не зря упомянул опосредованное влияние почвенного народничества «славянофилов» на идеал последователей французского радикализма, которыми были народники. И для тех, и для других было характерно восприятие стереотипных проявлений «народности» или представлений о ней в качестве некого идеала. Общинность, мiр, вольнолюбие — именно такими представлениями о мудром народе руководствовались народники, которые видели свою миссию в одном — отнять власть у угнетателей этого народа и передать ее ему.

Совсем другая логика была у Ленина. Он не признавал никакого народа как всеобщего самостоятельного политического субъекта, считая, что реальными интересами обладают классы, которые пытаются навязать их друг другу, в том числе, под видом народных или национальных, камуфлируя таким образом их суть. Ленин в данном случае был учеником Маркса, который создал классовую методологию. Ну а что она сама, ничего нам не напоминает? Например, халдунианскую парадигму конфликта асабий, в которой тоже нет места таким идеализированным социальным конструктам как «народ» или «нация»? Есть между ними и отличия, разумеется. Концепция Ибн Халдуна родилась в до-модерный период, когда подобные общности действительно были неведомы политической истории, которая знала лишь династии и группы их сторонников или сплоченные, компактные племена. Марксистская парадигма развивается уже в условиях позднего, ускоряющегося модерна, в эпоху масс и их мобилизации, когда история творится именно апелляцией к массовым общностям — нациям и народам. И тем радикальней был классовый, партикулярный подход в этот момент, когда в отличие от раннего средневековья он фактически требовал плыть против течения.

Ленин в отличие от народников делал ставку на конфликт классов, на классовое расслоение, на усиление антагонизма, которые они считали злом для идеального народного единства и уклада, а он благом — по принципу «чем хуже, тем лучше». Но и на этом его партикуляризм не заканчивался. Верил ли Ленин в класс так, как народники верили в народ, то есть, как в некий идеальный субъект, который требуется всего лишь освободить от угнетения, передав ему власть? На словах, на первый взгляд — да, но при более внимательном рассмотрении — ничего подобного. На этом и разошлись Ленин и его большевики с меньшевиками уже на стадии создания Российской Социал-Демократической Рабочей Партии. В этом конфликте меньшевики проявили себя как действительно демократические социалисты или как негегемонистские социал-демократы, вполне схожие по своим ключевым установкам с народниками (социалистами-революционерами, эсерами), не считая расхождений теоретического характера. Начав с разногласий с большевиками по сугубо техническим вопросам, в конце концов они сформировали всеобъемлющую альтернативу политической философии Ленина, смысл которой заключался в необходимости эволюционного перехода к социализму в условиях либеральной демократии. Ленин же сформулировал понятие класса как конструкта в полном смысле этого слова, то есть, того, что должно конструироваться — его сознательным политическим авангардом, который не только борется ради его интересов, но и просвещает его и руководит претворением в жизнь его классовой гегемонии.

Но не то же ли это самое, что и народническая доктрина революционного авангарда? Нет, между ними была принципиальная разница. Если народники и эсеры смотрели на революционный авангард как на техническое средство, а на народ как на цель, то для большевиков это средство превратилось в перманентно подменяющее собой цель — в виде класса — отождествляемого с ней и, более того, определяющего ее через себя. Иначе говоря, «рабочим» или «пролетарским» в понимании большевизма становилось то, что определялось и назначалось в этом качестве их сознательным авангардом — «орденом меченосцев», как позже назовет его Сталин.

И вот какой интересный аспект есть у этой проблемы. Казалось бы, национализм как холлистская идеология должен быть полной противоположностью партикулярному подходу, не признающему народного единства и выдвигающего на первое место конфликт классов. Он и был таковой до определенного момента, пока был представлен идеалистами вроде «славянофилов» и их коллег в других странах. Однако на рубеже первых двух столетий XX века новый национализм создает никто иной как… горячий поклонник Ленина и в недавнем прошлом его единомышленник — Бенито Муссолини. Собственно, правильнее будет сказать, что он не создает этот тип национализма, который на практике существовал и до него, например, у Мустафы Кемаля, действующего схожими методами, но открыто называет вещи своими именами. А именно провозглашает нацию таким же конструктом как ленинский класс, то есть, тем, что создается «инициативным меньшинством» и проявляет себя через него.

По сути, и у Ленина, и у Муссолини класс и нация это типы воображаемых сообществ, которые подлежат мобилизации под руководством асабий, оседлывающих таким образом модернистскую волну, «восстание масс». Но почему в России побеждает асабийя класса, а не нации, как в Италии, Германии и других европейских странах, где они столкнулись между собой в непримиримой борьбе, или как в кемалистской Турции? Совершенно однозначно, что это непосредственно связано с характером России как империи, а не национального государства, которыми были или стремились быть указанные страны.

Острота социальных проблем внутри не только развивающихся, но и развитых капиталистических стран на тот момент была такова, что требовала колоссальных усилий и максимальной консолидации сил, чтобы не стать жертвой коммунизма. Не только в развивающихся странах этот вопрос был решен посредством фашизма в широком смысле этого слова, то есть, установлением национально-социально-корпоративных режимов, но и в такой развитой капиталистической стране как США при Рузвельте были использованы отдельные его аспекты. Британия с колоссальным трудом не сорвалась в фашизм, фактически, благодаря тому, что взяла курс на войну с фашистской континентальной Европой, которая в значительной степени велась руками СССР. Но и она вышла из этой войны, потеряв большую часть своих колоний.

Серьезные социальные проблемы русского общества, порождаемые запаздывающим и наверстывающим это опоздание развитием капитализма могли быть решены в режиме мягкого фашизма рузвельтовско-муссолиниевско-кемалистского типа. Для этого требовалась система социального солидаризма, основанная на идее единства нации. Однако ее-то в России и не было. При 45–75 % русских в России и целых огромных иноэтнических кусках ее территории создание такой нации требовало либо отделения вторых от первых, либо их слияния на некой общегражданской платформе, нивелирующей конфессиональный и этнополитический антагонизм. Элиты и большая часть общества русских не хотели ни первого, ни второго, напротив, находясь во власти идей, углубляющих эти противоречия и таким образом мешающих консолидации собственно русского ядра.

То, что Российскую империю убила именно первая мировая война, абсолютно очевидно. Но даже после крушения ее прежней политической формы — монархии, русское демократическое общество, правое (либералы) и левое (социалисты), не хотело, как сделали турки при Кемале, отказаться от империи и учредить русскую национальную республику на территории преобладания русских. Вместо этого русские хотели сохранения/воссоздания империи, но учитывая всю ее историю, эта задача требовала появления новой энергичной имперской асабийи, только рожденной уже не сверху — царем, а снизу — в результате революции поздне-модерного типа.