Он занят в «Царе Федоре», играет Шаховского, Мстиславскую – Л. М. Коренева.
Едут основные исполнители. Массовку набирают в городах, где проходят спектакли.
Сам Станиславский репетирует.
Город Киев. Дали объявление, что приглашаются мужчины всех возрастов для исполнения бояр в массовых сценах спектакля.
На этот раз пришли мясники.
Константин Сергеевич доволен их видом. Он долго, «по системе» объяснял их сверх-сверхзадачу, как они должны ненавидеть Шаховского и, воспользовавшись случаем, в драке убить его, действуя «по системе» вполне искренне.
Началась репетиция сцены. Потом драка. Эти бояре-мясники навалились все вместе на Ливанова действительно искренне.
Станиславский кричал из зала:
– Очень хорошо!.. Действуйте!..
Ливанов стал отбиваться:
– Думаю: сейчас убьют, здоровенные, кулачищи – во! А Константин Сергеевич все подначивает – доволен. Вдруг крик: Коренева, прятавшаяся за моей спиной, что соответствовало сцене. Я, отбиваясь, задел ее, не заметив этого. Станиславский остановил репетицию, спросил: что случилось?
Коренева сказала:
– Борис Николаевич больно ударил меня по виску.
И, почему-то хромая, ушла в кулису, Станиславский гремел ей вдогонку:
– Вы не артистка Художественного театра! Как вы могли помешать, репетиция шла так прекрасно!..
1936 год. День лета. Станиславский зовет нас к себе. И вот мы на балконе его дома – стол, плетеная мебель. Станиславский работает, пишет.
Константин Сергеевич, расспросив о театре, о нашем житье-бытье, предложил Ливанову пойти поздороваться с Марией Петровной Лилиной, сказав, что он должен со мной поговорить. Именно так и сказал: «должен».
– Вы понимаете, вы держите в своей руке громадный, невиданный бриллиант. Что бы вы с ним делали? Боялись бы его потерять. Я о Ливанове говорю, Борисе Николаевиче. Держите крепче, будьте внимательнее. Жалко, что я стар, и что у меня не хватит уже времени сделать из него такого артиста, каким я его вижу. Я хотел ставить «Отелло» и уже распределил роли: Ливанов – Отелло, Хмелев – Яго. Но Владимир Иванович говорит, что сейчас он будет ставить «Любовь Яровую», где Ливанов занят, должен играть Шмундю (то есть Швандю. – Е. Л.). Ну что же делать! Шмундя так Шмундя.
Пришла Мария Петровна Лилина, жена Константина Сергеевича, пригласила пить чай. Константин Сергеевич отказался, сказал, что он давно обещал Борису Николаевичу подписать фотографию и сейчас хочет это сделать. Он остался один, а мы ушли в дом. «Подписать фотографию»! Это было завещание, которым открывается эта книга.
Если Станиславский открывал вам врата своего внутреннего мира, такой красоты, такой духовности, чистоты и высоты помыслов, то вы жили словно в раю. Любовь, преклонение Ливанова перед Константином Сергеевичем естественны. Но в раю корысти быть не может. А люди, которые были рядом с ним, часто хотели получить от этого выгоду для себя. В этом, по-моему, была трагедия Станиславского.