За исключением камеры для «благородных», которая также имеется не везде, остальные три общие камеры составляют в сущности одно целое, так как они отделены друг от друга лишь дощатыми перегородками и одной сплошной решетчатой шпалерой, выходят в общий коридор, где даже негромкий говор слышен из одного конца коридора в другой.

Эти de facto нераздельный каморы предназначались, тем не менее, для заключённых трёх совершенно различных категорий, как свидетельствовали об этом жестяные патенты, гласившее последовательно: «камора следственная», «камора мировая» и «бродяжная» или — более гуманно называемая собственно — «общая».

Таким образом, всё это «замкнутое» (в буквальном смысле слова), общество, как и всякое людское общество, делилось на ранги, сообразно патенту, вывешенному на видном месте.

«Господа следственные», — как величали их цивилизованные сторожа, а иногда и сами смотрители, — пользовались некоторым почётом и преимуществом, например, пред «господами за мировыми», которые, представляя из себя нечто вроде tiers etat[144], в свой черёд относились с пренебрежением к своим соседям, уже не «господам», а просто — «бродяжным».

Такая градация, выработанная местными нравами, казалась тем более забавной, что между последними, т. е. «бродяжными», подлежащими частью высылке на родину, частью удостоверению в личности, попадалось более всего честных людей, повинных лишь в относительно пустой неисправности по части нашей пресловутой паспортной системы.

«Бродяжные» (большею частью, горемычные бобыли) отличались от других и своим костюмом. Редкий из «следственных» или «мировых», для сбережения собственного платья, наряжался в казённый холстинный халат (такие халаты выдавались от попечительного комитета о тюрьмах); между тем как «бродяжные» в большинстве случаев все сплошь были наряжены или в полосатые халаты, придающие им больничный вид, или в общеарестантские сермяги, которые делали их тогда похожими на колодников.

Результаты таких «сословных» градаций всей своей тяжестью падали на «бродяжных», выражаясь в том, что их посылали по утрам пилить дрова, мыть лестницы и ретирады, между тем как «господа следственные» и «за мировыми» подлежали лишь более лёгким домашним работам, как-то: выметании полов, стиранию пыли и т. д.

Здесь кстати заметить, что внешняя чистота и порядок в полицейских домах всюду замечательны. Камеры и особливо коридоры имеют обыкновенно блестяще-лакированный вид. «Бродяжные» в поте лица своего трудятся над этим, и чуть ли не каждые полчаса раздаётся голос смотрителя или его помощника: «ребята, пройдись швабрами!»

Иные из смотрителей, наиболее усердные по службе, заводят даже на собственный счёт щётки и воск для натирания полов; и тут-то стоит посмотреть, как выплясывают «бродяжные» в своих полосатых, развевающихся халатах, стремясь придать заново выкрашенному полу вид самого безукоризненного паркета.

Для избавления местных обитателей от ещё более местных паразитов, еженедельно производилась посыпка нар и тощих тюфяков каким-то специальным снадобьем. Но и этот усовершенствованный способ истребления человеческих паразитов обыкновенно мало достигал цели, и оставлял ещё широкое поле для практикования более первобытных, но зато неукоснительно верных, способов их истребления.

Каждые две недели заключённых всех полицейских домов водили в баню Литовского замка. Путешествия эти совершались обыкновенно ранним утром, когда столица едва начинает пробуждаться. Для устранения побегов, легко возможных при таком многолюдном шествии, препровождаемых в баню арестантов обязательно наряжали в серые колпаки без козырьков. Мытье в бане собственного грешного тела, а вместе и белья, которое тут же сушилось и часто снова одевалось, доставляло засидевшимся на месте арестантам немало удовольствия.

«Благородные», согласно установившемуся обычаю, вовсе освобождались от обязательного хождения в баню. Они предпочитали отдать себя в жертву неопрятности необходимости пропутешествовать по улицам столицы в столь разношёрстной компании.

Внутренняя жизнь в арестантских камерах всех полицейских домов весьма однообразна.

В камерах и коридорах на самом видном месте вывешены печатные правила «Инструкции», весьма подробно регулирующие жизнь заключённых. Её постановления весьма предусмотрительны; они не только определяют внешний порядок будничной жизни заключённых, но имеют в виду, по возможности, подчинить себе и нравственную их личность.

Что касается до внешнего распределения времени, по занятиям, то занятия эти исчерпывались удовлетворением общим потребностям арестантов. В шесть часов утра (зимой часом позже) при понуканиях дежурных сторожей: «вставать! все вставать!» — арестанты пробуждались от сна, наскоро убирали койки и приводили себя в порядок. Затем раздавалось громогласное: «смирно!» — являлся смотритель или его помощник с журналом в руках, для того чтобы сделать общую, именную перекличку. После переклички арестанты всех камер (кроме секретных, о которых речь впереди) собирались в общий коридор «на молитву», причём какой-нибудь доморощенный тенорок запевал «Отче наш», а остальные арестанты подтягивали ему общим хором.

Вслед за молитвой все снова расходились по камерам, и наступал самый оживлённый момент в жизни заключённых — полицейские служителя разносили по камерам оловянные чайники громадных размеров с «казённым» кипятком для заваривания чая. Чаепитие продолжалось обыкновенно добрых полчаса. Присев на корточки на своих нарах, арестанты, не торопясь, прищёлкивали сахаром и с расстановкой глотали горячий напиток из массивных оловянных кружек.

После чая производилась всегда основательная, так сказать, генеральная чистка и уборка лестниц, коридоров, ретирадов и т. д. «Бродяжных» в эту же пору высылали под конвоем одного стражника на двор рубить или пилить дрова и таскать воду.

Часов в десять, когда все уже бывало приведено в порядок дружными усилиями обитателей трёх соседних камер, снова являлся смотритель, с особыми списком в руках, по которому вызывали всех вытребованных на сегодняшний день к следователю, мировому судье, или в другое какое-либо присутственное место. Предстоявшие прогулки очень нравились засидевшимся арестантам, и каждый с нетерпением ждал своей очереди.

Прогулки, эти кроме удовольствия, иногда являлись в пору и с экономической точки зрения. Какие водятся у арестанта деньжонки весьма скоро уплывают на разные неотложные нужды, а у кого их достаточно, тот обязывался сдавать их в контору смотрителю на хранение, откуда он не мог получить более тридцати копеек за один раз. Правда, бывалые умудрялись иногда проносить с собой и все имевшиеся при них деньги, но в большинстве арестантского населения все же царила непокрытая бедность. А под замком жизнь только и красна невинными удовольствиями: чай да табак — единственная роскошь арестанта. Но и для этого всегда нужна копейка.

Арестант, отправлявшийся к следователю или по вызову мирового судьи, или для отбывания приговора, сдавался на руки полицейскому служителю, который обязан был конвоировать его до места назначения и там сдать под особую расписку в книге, имевшейся при нём. К месту назначения следуют обыкновенно пешком, причём приходится нередко пересекать самые людные улицы столицы. Во время этих-то переходов нуждающейся арестант ловко успевает спустить что-нибудь лишнее из своего гардероба: жилетку, пальто и т. п., и, таким образом, пробрести немножко деньжонок. Правда, конвоирующему стражнику строго-на-строго воспрещалось останавливаться на улице, особливо же — заходить куда-либо в магазины, трактиры и т. п., но ловкий арестант, и, не спрашивая, позволения, успевал иногда обделать дело, так что зазевавшемуся провожатому оставалось только сплюнуть с досады и для вида «дать по шее» провинившемуся арестанту.