В описываемое нами время камера, в которой содержались все вообще числившиеся «за мировыми», представляла особенно яркую пестроту и разнохарактерность.
С одной стороны — мелкие жулики и воришки, по предварительному задержанию; с другой — приговорённые к аресту за разные полицейские проступки, более всего извозчики и кучера за быструю езду, и вообще нарушители тишины и порядка. Наконец, не малый процент «господ за мировыми» давали разные «оскорбители» словом и действием.
Из числа подобного рода «оскорбителей» в полицейских домах попадались законченные типы.
Приходит на память, например, один, слывший в N-ской части за «майора», хотя он отродясь майором не был, а носил отставной военный мундир с красным воротником с чужого плеча. Этот «майор» избрал себе оригинальную профессию: или быть оскорблённым и получить зато «бесчестие», или, когда такими способом дело не выгорало, а жить было нечем, самому оскорбить и, следовательно, попасть в часть на даровую квартиру и пищу. Вся его жизнь проходила таким образом в искании своеобразного «счастья» по трактирным и другим — как он выражался — «спиритуалистическим» заведениям. Иногда он попадал под арест с подбитыми глазом, исковерканной физиономией и вообще в сильном «упадке духа». Оказывалось, что «вышли неудачи»: он же избит, и он же попадал на высидку за нарушение тишины и спокойствия. Поотлежавшись немного натура брала, обыкновенно, своё и, выпущенный вновь на свободу, он опять устремлялся на ловитву[146] «своего счастья». Зимой, особенно во время сильных морозов, когда без постоянной квартиры приходилось «невтерпёж», он почти не выходил из-под ареста. Бывало, только что отсидит свой срок, глядь, — денька через два-три, — снова появился «майор» и басит себе громче всех на вечерней молитве: «восписуем-ти Бо-о-городице!»
В этом разношёрстом обществе попадались и дети «по предварительному задержанию». Разные бесприютные горемыки, так или иначе подобранные на улице или, что ещё хуже, в кабаках и трактирах, содержимые под арестом до водворения к родителям, пересылки на родину и т. п.
Камера для «благородных», кроме внутренних преимуществ, в смысле некоторых послаблений для заключённых, отличается и внешнею представительностью. Это — не клетка для зверей, а обыкновенная, светлая, часто просторная комната с длинным рядом железных кроватей по стенам. Кровати на вид невзрачные, покрыты толстыми одеялами из серого солдатского сукна с небольшими жёсткими подушками, набитыми соломой. Но в таком виде казённая кровать остаётся только до своего очередного жильца. С появлением нового состоятельного жильца «из благородных», появляются тотчас и перины, и расшитые подушки, и стёганные одеяла.
Между окнами прилажен деревянный крашеный стол, окружённый низкими табуретами по числу кроватей. Вокруг этого стола «господа благородные» совершали свои ежедневный трапезы, предавались вечернему чаепитию и услаждали свои досуги неторопливой беседой.
Сюда реже заглядывает смотритель и его помощник; сторожа входят, снимая свои «кастрюли», а остальные арестанты взирают на заколдованные двери с решетчатыми прорехами с некоторой завистью и почтением. Здесь далеко за полночь допускались разговоры и полное освещение, между тем как во всех других каморах давно уже царит мёртвая тишина и обязательная полутьма.
Здесь встречались и из разряда «следственных» и из приговорённых к аресту мировыми судьями и из «разного рода» людей, имеющих между собою одну общую черту — принадлежность к привилегированному классу.
Вот, купец первой гильдии, из евреев, чёрный, как смоль, похожий больше на армянина, чем на еврея. Он вечно негодует на следователя, клянётся в его подкупности и дико при этом вращает белками. В те минуты, когда он говорит о несправедливости должностных лиц, он входит в неописуемый азарт. Лицо его наливается кровью, и можно подумать, что это только что пойманный врасплох чеченец или вообще — азиат. Но стоит только издали показаться смотрителю или вообще кому-нибудь из начальства, и грозный чеченец немедленно превращается в трусливого жидка, который смиренно, со слезами на глазах, толкует о том, что он — «цестный купец у в первий гильдии", который «цестно тургувал туваром», и неизвестно за что очутился под стражей. Из постановления следователя о заарестовании купца оказывается, что он по фамилии Рудольф Арон Блиндман и обвиняется в поджоге собственного, застрахованного в очень большой сумме, товара.
А вот, другой — «дворянин, лишённой прав»; по традиции, однако, все ещё — «привилегированный». На вид он ещё мальчик, хотя ему уже двадцать шесть лет. Он только что вышел из тюрьмы, куда был приговорён за кражу, а теперь обитает при части в «благородной», в ожидании высылки из столицы. Приписаться к какому-либо податному сословию он не желает в том самом месте, где помнит себя «честным дворянином», да и притом же он не имеет «приличных» средств к дальнейшему существованию «близ столицы, например, в Кронштадте». Несмотря на полное сознание своего, хотя и утраченного по воле людей, но прирождённого ему дворянского достоинства, он очень обязателен и услужлив. Пользуясь доверием смотрителя, он играет между арестантами роль старосты, а «благородным» своим ближайшим товарищам по заключению, оказывает разные мелочные услуги, например, чистит платье, убирает постели, за что и получает соответствующая подачки. Иногда он бывал сантиментален и элегически сообщителен. Тогда он любил вспоминать о «купеческой дочке», которая любила его так сильно, что «может, даже от этого самого и померла» и которая уж конечно, не допустила бы его до такого «несчастья». Но… после её смерти он с тоски запил. Этим романическим обстоятельством, собственно, и объяснялась вся его дальнейшая «неприятная история». Впрочем, он не терял веры в будущее. Вдали от шумных развлечений столицы, в «новом и неведомом краю» он надеялся устроиться «по-новому». Тюремная жизнь его не особенно тяготила, но из прелестей свободной жизни он живее всего ощущал лишение биллиардной игры, страстным адептом каковой был ещё в ту пору, когда водил знакомство с „купеческой дочкой».
Явясь под арест в лохмотьях, он во время пребывания в части, успел не только обзавестись приличным костюмом, доставшимся ему в виде награды от разных «благородных», долго ли, коротко ли бывших ему товарищами по заключению, но успел сколотить себе и кое-какой капиталец «на дорогу». В этом, впрочем, не могло быть ничего удивительного. Кроме доброхотных дателей, он не упускал из виду и своих прямых данников — «простых» арестантов, которым он поставлял в краткосрочный кредит табак, сахар, чай и всякий другой ходкий товар. При нужде, а иногда и просто из любви к искусству, он наушничал смотрителю, чем и поддерживали между арестантами свой «авторитет». Его презирали, но побаивались. Ему, только этого и было нужно.
Содержался между «благородными» и молчаливый, очень задумчивый студент-технолог, ждавший терпеливо и кротко своей административной высылки на родину.
Приводили иной раз своеобразных весёлых «шутников» дня на два, на три «по приговору мировых судей» за разные более или менее «невинные» шалости в «Эльдорадо»[147] и «Орфеуме»[148]. Эти, несмотря на весёлую беззаботность нрава, всегда ужасно обижались (и совершенно основательно, прибавим мы от себя) на то, что их «засадили вместе со всякими убийцами и подобными разными».
Басил здесь недель шесть высокий и статный «митрополитский певчий», попавший сюда «за мировым» по присвоению какого-то «чужого имущества на сумму двенадцать рублей». Оказалось, что он «занял» у какого-то знакомого «на свадьбу» сюртучную пару, а после свадьбы, вместо того чтобы возвратить, заложил её в гласной ссудной кассе. На голове у него была густая грива, вечно взъерошенная, как копна сена, и неизменно заспанное лицо. По желанию смотрителя он учил арестантов петь «божественные молитвы» и исполнял должность регента во время утренних и вечерних общих молитв. Он был добродушен. Если он не спал, то непременно что-нибудь жевал и особенно «залихватски» выводил: «радуйся, невеста неневестная!»
Содержался между прочими «благородными» и «гвардии капитан в отставке». Этот целый день пил содовую воду или лимонад-газес[149]. Остальное время он лежал без сюртука на животе в постели и похлопывал в воздухе каблуками, насвистывая мотивы из опереток. Обвинялся он в подделке бланковой надписи на векселе. Ходили также слухи, что в своей квартире он держал притон для азартных игр. Унывать было не в правилах «господина капитана», тем более, что ему грозила «только ссылка в не столь отдалённые», а, по его мнению, это были такие пустяки, о которых, собственно, и разговаривать не стоило. К тому же его не оставляла надежда и на оправдание. По его мнению, присяжные могли оправдать его по двум мотивам: «во-первых, — легкомыслие; ну а, во-вторых, — вообще смягчающие обстоятельства».
Попал однажды, в «благородную» чуть ли не прямо с парохода, доставившего его из Нью-Йорка, некий, скрывшийся года два назад и разыскиваемый полицией, несостоятельный должник, бывший модный портной Петербурга, молодой малый лет двадцати пяти, живо пустивший в трубу некогда знаменитый магазин отца. Этот тоже не унывал. Добродушное, моськообразное лицо его, покрытое веснушками, вечно улыбалось. Он и под замок явился в первый раз чуть ли не с песенкой из «La fille Angot[150]», тогда ещё новой буффонады, которую он раз шесть успел прослушать перед своим отъездом из Нью-Йорка:
— «Quand on conspire, quand on conspire il faut avoir![151]»
— Откуда? — весело встретили его новые товарищи, как только щёлкнул замок за его спиной.
— А — из Америки! — эффектно отрекомендовался он, и снова тут же запел: „perruque bloo-onde, perruque blo-o-nde et collet noir![152]"