Его возбуждённо-богохульное и вместе жизнерадостное, или как он сам любил его характеризовать, «отчаянное» настроение продолжалось обыкновенно от злополучного воскресенья ещё день — другой. Он много при этом ел, если удавалось добыть водку или вино, пил и то, и другое, по вечерам неистово прыгал и бесновался, стараясь разом израсходовать всю свою жизненную энергию; но наступала среда, он снова садился на одну селёдку, усердно постился, называли Бога самыми нужными и ласкательными именами, простаивал целые часы на молитве, колотил себя нещадно в грудь и опять устремлял взоры свои к небу…

Так тянулось до следующего воскресенья, приносившего новое разочарование. В воскресенье аккуратно являлась его верная подруга жизни, ещё исхудавшая, ещё осунувшаяся от бесцельных хлопот и хождений, и трагедия начиналась сызнова.

Блиндман страстно желал свободы и, несмотря на всю любовь свою к жене, терзал её беспощадно.

— Ты ходи, все ходи!.. И плачь, плачь, тебя будут жалеть, будут!

Несчастная женщина, по-видимому, буквально исполняла наказы мужа, по крайней мере с каждой протёкшей неделей она принимала все более и более жалкий вид загнанной, всем надоевшей, повсюду уже бесцеремонно выпроваживаемой просительницы.

А он ей твердил своё: «ходи, все ходи!»

Русский «купеческий сын», содержавшийся также довольно продолжительный срок в «благородной» «по случаю подозренья в мошенничестве» — сытый и холеный, тоже страстно жаждал свободы, но поступал несколько иначе. Он порешил, что всё дело «в адвокате» и потому через посещавшую его еженедельно «невесту» (даму весьма развязную и всегда разодетую), заранее спелся с каким-то «защитником». В дни свиданий она вручала ему какие-то таинственные записочки, содержавшие ссылки на статьи закона, и лаконически объясняла: эта стоит, столько-то, а эта столько. На это «купеческий сын» ей неизменно заявлял:

— Денег, пойми ты, нисколько не жалко… Невинному страдать неохота, — и рассовывал записочки по карманам.

«Митрополичьего певчего» посещала аккуратно старушка-мать. Она каждый раз безнадёжно припадала к сыну на плечо, и по её доброму морщинистому лицу беззвучно катились обильные слезы. А сын, между тем, апатично поглядывал по сторонам и только изредка пускал в ход свой хрипловатый бас: «довольно, маменька, ей Богу будет, довольно»!

«Капитан гвардии в отставке», подделавший бланковую надпись на векселе, удостаивался посещений весьма многих лиц. К нему наезжала иногда целая компания офицеров, товарищей по полку, не желавших рвать с ним отношений; они привозили с собою обыкновенно роскошные завтраки и располагались в задней комнате конторы так же удобно, как у Бореля[156] или Дюссо[157], с той лишь разницею, что здесь им прислуживал не расторопный стриженый татарин, а несколько мешковатый полицейский служитель. Капитана навещала также очень красивая рыжеголовая француженка. Она мило картавила, разливаясь на всю контору, и вносила с собою в казённую тюремную атмосферу раздражающий запах отличных духов.

Модный портной Петербурга — «американский скиталец» — разыскал сестру, которая теперь уже была замужем за каким-то богатым негоциантом, жила на Васильевском и аккуратно «на собственных» приезжала к нему на свидания. Напрасно склонял он её внести за себя залог или взять на поруки, она наотрез ему в этом отказывала, но зато каждое воскресенье привозила ему в изящно упакованной корзинке пастеты и разные дорогие фрукты от Елисеева.

Бледного молодого человека, стрелявшего в свою любовницу, повадилась навещать какая-то экзальтированная полусумасшедшая «тётушка», дама из общества. Он очень конфузился её «выходок», но она, не стесняясь ничьим присутствием, аккуратно проделывала целые представления. Она становилась перед ним на колени, уверяла, что все женщины должны на него молиться, что он — герой, бог и т. д. К этому она добавляла, что все лучшие адвокаты наперебой рвутся его защищать, и что сам прокурор ей сказал, что он непременно откажется от обвинения.

У «простых» арестантов свидания длились обыкновенно всего минуты по две, по три на каждого. Они наскоро перекидывались приветствиями, наказывали самонужнейшее и, забрав принесённые гостинцы, отправлялись восвояси.

В общем итоге — как это с первого взгляда ни странно, — дни свиданий бывали по преимуществу днями плача и уныния. У того заболела жена и не пришла на свидание, другому принесли нерадостные вести о ходе его дела, третий был вообще расстроен свиданием, четвёртый объелся на радостях принесённым ему пирогом, а пятый спал на койке весь день, мрачно уткнувши голову в подушку, — у него никого не было близких, он никого не ждал, и каждый новый выклик сторожа только резал ему уши.

Содержавшиеся в «благородной», имели ещё то преимущество, что окна их каморы выходили на улицу.

Глядеть упорно на мимоидущих и едущих «вольных» людей — постоянное и любимое занятие заключённых, «Господа, идёт!» — кликнет сидящий на окне. — «Кто идёт?» — «Она!» — и все с шумом устремляются к окну, чтобы проследить глазами за удаляющейся никому неведомой «дамочкой» или «швейкой».

Дела никакого. Читать дозволялось лишь, так называемые «серьёзные» книги. В большинстве случаев с доставкой книг встречалось необычайно много затруднений. Цензором доставляемых книг являлся, конечно, смотритель, причём случались иногда любопытные курьёзы.

Определение серьёзности книги покоилось на довольно первобытных приёмах. Так, например, «Комедия всемирной истории» Шерра была абсолютно забракована, как комедия, а «Людовик XI в своём замке», нелепый переводной роман, как книга историческая, имела свободный доступ. В конторе смотрителя имелась также «казённая библиотека» — целый шкап с Новым и Веетхим заветом и другими, по преимуществу духовного содержания, книгами. Но многие из смотрителей, считая эти книги более украшением конторы, нежели пищей для ума, и опасаясь за «аглицкий переплёт», на руки их арестантам не выдавали.

«Благородная» камора мелась, чистилась половыми щётками и вообще приводилась в надлежащий «лакированный вид» кем-либо из «простых» арестантов из «бродяжных», по преимуществу, которые с охотой несли эту работу, потому что от господ «благородных» им за это довольно щедро «перепадало».

Пищей «благородные» не пользовались из общего арестантского котла. Им полагалось «на руки, сообразно чину» известное количество копеек на пропитание. Минимальная цифра — гривенник в сутки, который каждое утро выдавался «благородному» арестанту под его личную расписку в особой «шнуровой» книге. Тому, кто не имел собственных денег, приходилось очень плохо, плоше, нежели простому арестанту.