Эти недостатки очень замечаются в лучшей из выставленных флорентийскими художниками (Усси художник всемирный, и о нем здесь не может быть речи) картине «Сцена из истории инквизиции», молодого еще художника Гвичьоли.

Строгость рисунка, глубокое понимание ракурсов и светотени, оконченность работы, делают ее произведением весьма замечательным. Но несмотря на все эти неоспоримые достоинства, в ней есть что-то сухое, бесцветное, производящее весьма неприятное впечатление, какая-то неживописная грубость форм, несмотря на маленькие размеры. Картина эта – не мертвое, холодное произведение признанной бездарности: в ней есть жизнь, но жизнь какая-то тяжелая, не возбуждающая участия.

Присяжные наградили художника золотой медалью, и поступили вполне основательно: в художнике есть всё, что может быть дано самым добросовестным и внимательным изучением, даже больше: в нем выражается дух и сущность всей школы, хотя, разумеется, и не в таких колоссальных и полных формах, как в соотечественнике его Микеланджело. Все остальные произведения этой школы отличаются в большей или меньшей степени теми же недостатками и теми же совершенствами, за исключением разве профессоров братьев Муссини[299], на которых особенно живо чувствуется влияние Пику[300] и других парижских корифеев.

Рассматривая все эти произведения, собранные вместе, зная отчасти закулисную жизнь их авторов, я с трудом верю тому, чтоб это направление было исключительно результатом прошедшего, лежащего, как полагают, тяжелым грузом на плечах всякого тосканца. Во Флоренции искусство меньше всего могло бы оставаться в условной рамке преданий. Там оно поневоле идет рядом с жизнью, которую уже успело проникнуть всю целыми веками успехов.

Гейне в своих «Флорентийских ночах» говорит очень остроумно, по своему обыкновению, что во Флоренции жизнь поступила с искусством, как жадный ростовщик. В типах уличных торговок и цветочниц он видит, какой лихвой заставила она заплатить за те грациозные модели, которые когда-то поставляла она вдохновенным художникам.

Действительно и мне не раз случалось встречать между детьми, играющими на площадке у Ponte alla Carraia оживленных ангелов с картинок Фра Беато Анджелико. Микеланджеловские парки[301] и теперь еще поспевают на всех перекрестках за лотками с жареными каштанами, или классическими pani pepati[302]. Но мадонны Андреа дель Сарто, полные женственной грации и неги, куда же девались они?

Флорентийки между всеми итальянками составляют совершенно особенный тип. Они превосходят неаполитанок и северных итальянок правильностью черт и форм, но далеко остаются позади их в роскоши колорита и по нежной округлости линий. Может быть низменный и сырой климат Флоренции отчасти виной их сухости и бледности. Имея постоянно у себя перед глазами этих натурщиц, художник невольно привыкает к мужественным и угловатым формам, часто грубым и дебелым.

С декоративной точки зрения, Флоренция представляет много очень живописных портиков и галерей старинной постройки, церковных папертей, монастырских дворов и открытых зал (loggie); но собственно пейзаж открывается только в загородном парке, да и тот не представляет богатства красот. Природа действует заодно с древними мастерами, и развивает в художниках те качества, которые исключительно приписываются влиянию старых школ.

Под знойным, золотистым солнцем Неаполя, всё принимает совершенно иной, чарующий вид. Округлые груди соррентинок, живой, горячий цвет их лиц, резко отделяющийся от белого mezzaro[303], волшебная прозрачность воздуха и вод Санта-Лучии, волнующаяся мягкая линия гор, теряющихся вдали, сладострастные фрески Помпеи – манят воображение молодого художника очень далеко за сферу академических совершенств, определенности и отчетливости рисунка. Он едва смеет легкой, как паутина, чертой обозначить на холсте неуловимую, чарующую своей воздушностью черту; он теряется в упоительной игре красок, прекрасных своей чистотой.

Академическое изучение в Неаполе всегда было в самом жалком состоянии. Профессоры очень много заботились о нравственности, и очень мало о техническом совершенстве своих учеников. Изучение нагого тела было исключительной привилегией герцога Сиракузского[304], и то еще натурщица должна была предварительно получить разрешение от своего исповедника. Лучшие залы музея, под названием секретных, были заперты для публики, и в особенности для художников, не имевших возможности подкупать неподкупных ничем, кроме денег, сторожей этих сокровищ[305].

Бо́льшая часть художников вынуждены были приняться за пейзаж, род живописи, не требующий столь тщательного изучения форм и рисунка. Неаполитанские декораторы приобрели общеевропейскую известность, которой они исключительно обязаны своим природным дарованиям и роскоши природы, их окружавшей. Не многим удалось отделиться от массы; зато эти немногие достигли мало кому доступной степени совершенства. Братья Палицци (Palizzi)[306] еще юношескими своими произведениями обратили на себя всеобщее внимание на парижской выставке. Меньшой из них не имеет себе соперников в рисовании животных. Не знаю, что именно доставило ему покровительство бывшего неаполитанского короля, которого он остался и до сих пор таким ревностным приверженцем, что в настоящем году не захотел ничего прислать на итальянскую выставку, где ему по праву должно бы принадлежать одно из самых почетных мест.

Соотечественник его, пейзажист Вертуни[307], живущий в Риме, вопреки запрещению папского правительства, выставил два вида из окрестностей Рима – новые доказательства того, что им вполне заслужена слава, которой он пользуется в ряду современных пейзажистов. Небо и ровная, уходящая в бесконечную даль, низкая местность – вот из чего Вертуни сумел сделать две прекрасные и довольно большие картины, два задушевных лирических стихотворения.

В Неаполе мало так называемых исторических живописцев, которые в Италии пользуются еще, по старой памяти, именем живописцев строгого стиля.

События прошлого года, подвиги Гарибальди и его удалых сподвижников послужили материалом для нескольких очень маленьких произведений батальных и так называемого genre[308], – отрывочных страничек из всемирной современной летописи. Неаполитанцы начинают приобретать большую известность в этом роде живописи. Живописность тамошних костюмов, красота природы представляют богатое поприще их живым и наблюдательным дарованьям.

Пальму первенства между всеми заслужил Морелли[309], давний любимец неаполитанской публики и всех хорошо знакомых с Неаполем иностранцев. Морелли из тех исключительных дарований, которые развиваются наперекор всяким случайностям и обстоятельствам; и он развился тем полнее и самостоятельнее, чем резче противоречило ему всё его окружающее.

Очень молодым еще Морелли добился замечательной степени технического совершенства и славился как портретный живописец. Он однако не удовольствовался этим успехом и занялся более серьезным и строгим изучением. Первые его картины отличаются уже блестящими достоинствами колорита, живостью общего впечатления, заставлявшими забывать неудовлетворительность рисунка. Выставленная несколько лет тому назад в Неаполе картина его «Эпизод из Сицилианской вечерни»[310], доказывает большие улучшения в его манере рисовать. Шелковые ткани и металлические украшения написаны с поразительной правдой, блеском и силой красок. Картина эта имела очень большой успех; с нее тотчас же были сняты литографии и фотографии, которые и теперь еще продаются во всех эстампных магазинах Италии.

Вслед за тем Морелли получил заказ на парадную занавесь для театра Сан-Карло. Он изобразил на ней Олимп, на который музы взводят всякого рода неаполитанских знаменитостей. Работа эта в очень больших размерах, и требовала строгих изучений и всех средств живописи. Приготовляясь к ней, Морелли сделал еще шаг вперед, и принялся за историческую живопись. Выставленная им в этом году картина «Иконоборцы»[311] превосходит всё предыдущие его работы смелостью удачной композиции и красотой выполнения. Только мне всё же кажется, что не этот род живописи настоящая область таланта Морелли. Его средневековые битвы, далеко не так оконченные, производят однако более сильное впечатление: сила света, живость движения, мастерское расположение групп, удовлетворяют самым взыскательным требованиям.

Но задушевное его произведение, и потому более всего возбуждающее сочувствие – это «Внутренность помпейских бань»[312]. Рассказать содержание этой картины, так чтобы читатели могли себе составить хотя какое-либо о ней понятие, я не берусь.

Сицилианцы прислали большое количество пейзажей и маленьких живописных сцен из их простой, но симпатической жизни. Пейзажи эти – светлые и юные произведения недоразвившихся еще талантов; в них более действительного понимания красот и гармонии природы, нежели художественных достоинств; но я предпочитаю их как-то болезненно-ученым произведениям Малатесты[313] из Модены, хотя он и кавалер и к тому же еще потомок очень аристократической фамилии, чуть ли ни того Малатесты Бальйоне[314], который продал императору Флорентийскую республику.

Пока я писал эти отрывочные строки, выставку уже закрыли, а потому если кто из моих читателей возымел желание видеть собственными глазами то, о чем я передаю мои не систематические впечатления, ему придется подождать, пока в другой раз сделают единство Италии (тогда это может быть уже будет и не на шутку) и откроют снова, или во Флоренции, или в другом каком-либо городе, всемирную итальянскую выставку.