Это было во время гвельфо-гибеллинского союза против флорентийской демократической общины, которая отстаивала не свои только интересы: это была борьба права против насилия, возродившейся Италии против оживленного германским кулачным правом и клерикальным деспотизмом чужеземного владычества… Вольтерра, конечно, приняла сторону последнего. Положение Флоренции было слишком затруднительно. Друзья и союзники ее оставили, а неприятель теснил со всех сторон. Приверженцы Медичей и умеренные работали внутри ее, а дряхлый сенат ждал минуты, чтобы сдаться на приличную капитуляцию. Франческо Ферруччи с несколькими сотнями arrabiati[234] и наемников не думал о сдаче. В подобные критические минуты только отчаянные попытки могут удаться…

Ферруччи собрал всё свое маленькое войско и держал ему следующую речь:

Я веду вас на тяжелые подвиги. Вы, флорентийцы, должны идти за мною. Вы же, наемники, прежде подумайте. Жалованья я вам обещать не могу, мне может быть нечем будет даже кормить вас; смерть, труд и слава – вот что ждет вас со мною. Вы говорите одним с нами языком, но слова родина, свобода вам непонятны – вы торгуете всем, даже жизнью вашей. Родины и свободы продать нельзя, и вы забыли их, как не имеющие в ваших глазах никакой ценности. Пусть только те из вас, кто, хотя в эту минуту, способен их вспомнить, идут за мною. Кто попросит отставку теперь, тому я дам ее, и дам, кроме должных ему денег, какую только могу денежную награду. Но, едва мы выйдем из-за стен, первый, кто хоть на шаг от меня отстанет, будет убит, как собака, как изменник отечеству.

Все пошли с ним вместе под Вольтерру; под стенами ее в первый раз прокричали Viva l"Italia и взяли неприступную крепость. Это был не стратегический расчет; Ферруччи шел не на завоевания: он мстил и мстил жестоко…

Высокие черные стены крепости, словно кровью залитые, торчали высоко передо мной, пока я взбирался в неудобном барочино[235] на крутую гору. Целый час кряду я видел по сторонам те же дикие, голые скалы и между ними красный конический холм Монте-Россо. Были сумерки. В крепости, где теперь пенитенциарная тюрьма, перекликались часовые. Мой извозчик, которого дядя – cavalier presidente della Corte Regia di Lucca[236], с наслаждением вслушивался в их протяжное all"erta sto[237]. «Восемьсот их сидит там», – говорил он мне с самодовольствием, показывая бичом на каменную громаду, – «и еще столько же поместится. Славное заведение».

Наконец колеса глухо застучали под аркой тюрьмы и мы въехали в город, весь очень похожий на подобное же славное заведение…

Пришел чичероне в остроконечной карбонарской шляпе на затылок, на очень коротеньких кривых ножках, но зато с очень длинной бородой клином и с превысоким плешивым лбом. Зовут его signor Giuseppe Calai, и я тем смелее рекомендую его всем и каждому за первого вольтерранского чичероне, что во всем городе нет второго. Во всей фигуре его, в манерах, в движениях замечательно дружеское сочетание официальной торжественности дворецкого и угрюмого равнодушия факельщика, показывающее, что s-r Калан жил в хорошем обществе. Первое действительно он приобрел на службе какого-то польского графа, посылавшего его, между прочим, в Лондон за кровной кобылой, и какого-то русского барина, посылавшего его в Лондон за настоящим бульдогом с кличкой Джек и с приличным аттестатом. Аккуратно ли исполнил 5-г Джузеппе эти поручения – Бог весть. Он уверяет очень искренним тоном, что у кобылы глаз был очень широк и что Джек, несмотря на свои молодые годы, обладал «крепостью черных мясов, уму непостижимою», и я готов во всякое время поручиться за истину его слов, но пари не подержу.

В 1848 году мой чичероне случился в Венгрии и выполнял там поручения совершенно иного рода. Вообще он много путешествовал и приобрел очень разнообразные сведения насчет характера разных европейских национальностей, сомнительную репутацию, чахотку, порядочный ревматизм и маленький капитал. Утилизировал он только первое и последнее, заведя в Вольтерре лавчонку антиквария. Вот уже девятый год, как он мирно доживает свой бурный век в родном своем городе, показывая его достопримечательности иностранцам и продавая им же всякую дрянь по очень умеренным, или кажущимся ему умеренными, ценам.

В его сообществе отправился я осматривать всякие местные знаменитости, и увидел их действительно множество.

На площади, возле подслеповатого, закопченного собора, стоит вольтерранский музей, один из самых замечательных в Европе по части этрусских древностей. Успокойтесь – я не скажу ни слова о всех грязных и уродливых драгоценностях, собранных в нем в большом количестве, – они могут иметь громадный интерес для науки; но ведь музей патологической анатомии имеет его вероятно еще больше, однако же вы не выберете его местом своей прогулки. Кроме того, я составил уже проект закона, которым под смертной казнью запрещается говорить во всей Тоскане об этрусских древностях, и жду только, чтобы меня выбрали депутатом в парламент, да чтобы пьемонтское… виноват, итальянское министерство позволило не только de jure, но и de facto депутатам предлагать на рассмотрение камеры свои законы. Это будет очень неудобно для камеры, но что же делать: нужно жертвовать в известных случаях собою благу отечества…

Посещение вольтерранского музея во многих отношениях очень полезно; нигде древнее, отжилое не является в такой отвратительной форме, как там. Обломок торса Геркулеса Фарнезского поражает приятно, потому что в нем проявляется мысль, чувство красоты, что-то живое. Но все эти придавленные своды, безобразно взваленные один на один колоссальные камни циклопских построек свидетельствуют о совершенно другом, и вся Вольтерра с ее достопримечательностями – мертвец, которого еще не похоронили. Детям показывают глиста, который может у них зародиться, если они будут есть сладкое, и говорят, многие из них в рот не берут сахару после этого; отчего же в тосканцах вид Вольтерры не возбуждает такого же отвращения к их прошедшему?.. Пока здешние ученые спорят о трех головах ворот dell"Èrcole[238], львиные ли они или человеческие, жизнь уходит из рук. Во время всеобщего движения в Италии, когда решалась судьба полуострова, когда затронуты были все те вопросы, которые необходимо близки каждому, кто живет на свете, – в Вольтерре очень серьезно спорили о том, что означает двухголовый Янус, эмблема города? Может быть древние обладатели Вольтерры предугадывали, что некоторым из их потомков не будет доставать этой части тела и потому выбрали подобного бога своим патроном.

Едва вышел я из ворот dell"Èrcole, передо мною открылся чудный вид на окрестную кампанию[239]. Странно, что среди этой мрачно величавой природы выродился всего один энергически деятельный человек, живописец Даниил Ричьярелли, известный под именем Вольтеррано[240]. В Вольтерре есть только одна его картина «Илья пророк в пустыне», и та в доме, принадлежавшем прежде ему самому, а теперь какому-то кавалеру Ричьярелли, посылавшему свой портрет экс-герцогу Леопольду в Вену. Я отправился смотреть на нее.

Висит она в гостиной почтенного кавалера, уставленной всякого рода алебастровыми вазами и изваяниями. Общий эффект напоминает несколько наши мещанские домики в провинциальных городах.

Пока я смотрел на эту картину и понимал, почему Вольтеррано не любят в Вольтерре, две черномазые горничные смотрели на меня, отодвинув портьеру, и вероятно не понимали, как можно полчаса стоять перед раскрашенным полотном. А картина эта разъяснила мне многое и многое. Рассказать впечатление подобного рода произведений невозможно, а между тем во всяком взмахе кисти маэстро живо чувствуется самый энергический, гордый протест против всего условного, всего неподвижного, всего сковывающего, давящего человека. Живопись считают искусством вполне объективным – напрасно. Этот «Илья пророк» заставил меня полюбить смелую, мощную личность своего автора, который не плакал над людскими слабостями, не улетал в неземные сферы, который был другом Микеланджело, когда тот бежал из Флоренции, но не хотел быть его учеником, считая недостойным человека подчиняться даже тотальности другого…

Положение путешественника, которого чичероне водит по совершенно незнакомому ему городу, иногда бывает чрезвычайно приятно, в особенности в теплый весенний день и для того, кто имел честь родиться под счастливым небом Малороссии. Тут вполне изведаешь все прелести беззаботной лени, не той лени, которая заставляет целый день лежать на боку; напротив: ходишь много, физически утомляешься, а мысль отдыхает; собственному произволу нет места. Ведут туда-сюда, и туда или сюда всё равно идешь лениво, беспечно, всё равно исполняешь священную обязанность путешественника, смотришь на то, или на другое, что покажут. А в Вольтерре-то благодать: нет ни дилижансов, ни железных дорог – заботиться не о чем: всюду поспеешь вовремя; в гостинице служанка без кринолина не ждет ведь с нетерпением и не считает минуты, а поесть везде и во всякое время найдешь!.. Г. Калан водил меня по всем уголкам и я повсюду шел за ним с покорностью ребенка, и мы наконец очутились у самых дверей кабинета одного из самых важных вольтерранских сановников: директора тамошнего пенитенциарного заведения. Величественная фигура, в форменном платье и с шевронами на рукавах, несколько вывела меня из сладостного усыпления.

«Это что такое»? – спросил я чичероне. – «А нужно разрешение директора – вы разве не хотите осмотреть первую пенитенциарную тюрьму всей Италии». – «Хочу, хочу – ведь я за тем сюда приехал, чтобы смотреть; так показывайте заодно уж и тюрьму, и директора»… Чем ближе подходили мы к заповедной двери, тем более низенькая фигурка моего спутника вся проникалась выражением глубочайшего уважения и преданности: шаги его мало-помалу теряли всякую звучность, шагах в пяти от двери он снял свою карбонарскую шляпу, обнажил череп, за который Галль и Лафатер[241] дали бы полцарства – и тем охотнее, что у них его никогда не было…

Нет худа без добра и в худе без добра есть добро – как же бы не было его в табачном откупе… И оно есть. Итальянское правительство радо бы во всех своих поданных пробудить склонности сослуживца Манинова, который, как известно, курит даже в… Лица, занимающие здесь важные административные посты – желая конечно подать хороший пример кому следует, – принимают всех и каждого с сигарой в зубах и это дает посетителям полное право делать то же… Но директор вольтерранского пенитенциарного заведения – не такого рода сановник. Корыстные соображения недостойны его возвышенного ума, занятого исключительно высшими государственными расчетами, и он не даром бреет свой подбородок, как наши дипломатические чиновники за границей. В манерах своих пьемонтский сановник корчит петербургских начальников департамента, чем производит сильное впечатление на подчиненных, и на непосвященных…

Подобные тузы в Италии редкость; в Пьемонте я никогда не бывал, а от Петербурга успел уже отвыкнуть: я спроста вошел в кабинет директора, как в Италии все входят в кабинет директора и всякого рода присутственные места, магазины и кофейные…

Величавый взгляд божества этого храма дал мне сразу понять, что я промахнулся; но что нужно было мне снять: шапку ли, как при входе в Исаакиевский собор, или сапоги, как в Смирне при посещении мечети вертящихся дервишей – я решительно не мог догадаться в моем смущении. По счастью, величие всегда сопровождается снисходительностью к слабостям простых смертных, и величавый директор – снисходя к моему горестному положению – снял сам свою шляпу и этим подал мне спасительный пример, которому я поторопился… не последовать… Несмотря на это, директор принял меня с гостеприимством, достойным управляемого им заведения, и дал позволение осмотреть всё, что мне вздумает показать усатый сторож с шевронами… И я отправился за окованные двери с тяжелыми замками, благодаря Всевышнего за то, что на выход оттуда мне ни у кого еще не нужно было спрашивать позволения. Живется в пенитенциарной тюрьме впрочем недурно – это я слышал прежде от некоторых из моих приятелей, знавших по опыту то, о чем говорили; теперь же я мог заключить об этом по веселому виду заключенных, прогуливавшихся в красных костюмах по коридорам, так как день был праздничный… Решительно нет худа без добра – и в квакерстве, и в пьетизме есть добро…

Мысль посылать в Вольтерру – в эту незасыпанную еще могилу, приговоренных на гражданскую смерть – совершенно достойна и этой квакерской системы, и артистического духа итальянцев, умеющих всему прибрать соответствующую форму… В той же самой крепости сохранили одну из башен в первоначальном ее виде, для большего контраста. Башня эта, высокая, круглая, называется башней Мужчины – Torre del Maschio[242]; на противоположном ей конце стоит другая и ее называют Женщина – Femmina. Эти живописные имена я в первый раз услышал от чичероне, так как боясь затеряться в незнакомом городе, я не вынимал из под мышки мой guide, а будучи близорук, не мог читать его в этом положении, и они заставили меня ожидать какой-нибудь чудесной легенды средних веков. Чичероне откашлялся и начал: