Б не на все те 50 руб. сер., с которыми я его пустил в свет, может получать доход, а только на ту их часть, которая остается у него свободной, т. е. которую он не обязан обменять на известный ряд продуктов, под опасением участи, постигшей семейство Уголино в Пизанской башне[226]. Говоря другими словами: только избыток его производительности над тем, что он поглощает, составляет его капитал. Это уже объясняет нам отчасти, почему он имеет возможность жить, не трудясь в течение известного времени. «Вовсе не деньги дают ему эту возможность, скажет по этому случаю экономист: очень естественно, что он не отдаст даром никому этот избыток».

Да. Но вообразите себе, что Б – сапожник и в один год он наделал столько сапог, что может обменяться на другие нужные ему продукты в количестве, превышающем в десять раз сумму поглощаемого им ежегодно капитала. Деньги, говорите вы, ничего не значат: они продукт, как и всякий другой. Он поверил вам и не обменял свой капитал на деньги. Все случайности, положим, сложились в его пользу. Сапоги не дешевеют ни мало (что уже очень трудно предположить при таком изобилии на них производства). Он прожил десять лет, обменивая свой запас на необходимые для него продукты. Но по окончании этих десяти лет у него не осталось ничего. Он съел свой капитал. Тогда Боже его сохрани пуститься с своими сапогами на спекуляцию, подобную рассказанной выше. Если ему удастся поднять цену на какой-либо другой продукт, то он ровно столько же потеряет на своем собственном товаре. А если он кому-либо дал взаймы пару своих сапог, тот наверное не возвратит две пары по истечении какого угодно срока. Никакой избыток продуктов не дает процента. Это ясно, как день, и может казаться сбивчивым потому только, что как деньги представляют всё, так и всё с своей стороны представляет деньги.

Итальянские работники, по поводу которых я вступаю в эти длинные рассуждения и исследования, обошли вопрос чисто юридический: каким образом избыток производительности концентрируется всё больше в одних и тех же руках. Или правильнее – они не подошли к нему еще, как я уже сказал выше. А потому я и не коснусь его здесь. Главное было показать, что капиталу, в том значении, которое они ему придают, представляет нечто не только враждебное труду и рабочему сословию, но и целому обществу.

Сказанного, может быть, было бы довольно для того, чтобы снова возвратиться к деятельности ремесленных братств – деятельности пока еще ребяческой, робко подходящей ко всем этим томительным вопросам. Но я коснулся условий слишком существенных, слишком основных для всякого общественного быта и не считаю себя вправе оставить их не объяснившись.

Я не думаю проповедовать крестового похода против денежной системы – необходимость ее доказывается достаточно исконным ее существованием повсюду. Я также не думаю говорить о частных злоупотреблениях – они неисчислимы. Но указать те противоречия, которые присущи ей, без которых она немыслима при современном экономическом порядке, я считаю необходимым.

Деньги, рассматриваемые, как продукт, не удовлетворяют своему назначению, они нелепы, губительны, несправедливы… Они опора и основание экономической рутины и общественной бедности.

«Но чем же виноваты деньги? – Разве при простом обмене продукта на продукты же»… говорит мой противник, воображающий, что лучше и могущественнее денег нет ничего на свете.

Что было бы при отсутствии денег – это нам очень трудно вообразить себе, но едва ли бы было что-нибудь хуже. Беда в том, что деньги представляют, вместо отвлеченной меры стоимостей, самобытный продукт, имеющий над всяким другим то преимущество, что он по преимуществу удобообменяем на все возможные продукты, что он стоит совершенно изолированно ото всех других продуктов, что ценность его определена и обусловлена общественным признанием, что она относительно постоянна; главное же, что они производительны в руках того, у кого они свободны, т. е. у кого их столько, что за покупкой необходимого у него остаются еще деньги; а между тем они непроизводительны, даже не продукт, а чистое отвлечение в руках того, кто обязался купить на всю обладаемую им сумму известный ряд продуктов…

Вот против этого-то зла вступают в борьбу итальянские ремесленные братства. А как они берутся за дело? Об этом я поговорю в четвертом письме.

Не особенно трудно догадаться, что итальянские работники в понимании экономического вопроса – борьбы между трудом и капиталом – руководствуются не глубоким и основательным изучением вопроса, а тем, что обыкновенно называют инстинктом массы, тем синтетическим пониманием предмета, верности которого очень много удивлялись все идеологи, ниспускавшиеся до изучения народа… Это синтетическое понимание, в самом деле, многих может поражать своей верностью действительности, но тем не менее оно все-таки далеко от научного понимания… В самом деле откуда низошло на народы это вдохновение, в силу которого они схватывают истину помимо весьма тяжелого, но единственно известного к ней пути – науки, анализа?

Народ гораздо больше всяких идеологов бывает верен действительности, потому что он слишком неразрывными узами связан с ней и ему нелегко оторваться от нее. Но именно благодаря этому-то он всегда видит только одну, самую близкую ему сторону ее. Для того, чтобы схватить ее всю, во всей ее целости, необходимо до известной степени отдалиться от нее…

Вся обыденная жизнь работника убеждает его (если только он обладает способностью выработать себе хоть какое-нибудь убеждение из тысячи фактов и случайностей, сказывающихся ему весьма ощутительно и шероховато), что над ним стоит сильный и могучий враг в лице каждого, кто, по-видимому, благодетельствует его, поощряет его производительность.

В Италии это всего более ощутительно. Здесь нет денежной аристократии, которая бы сорила деньгами и патронировала бы работников. Здесь нет англичан, как солидных антрепренеров фабричной промышленности, нет даже французской буржуазии, мелкой, расчетливой, но имеющей в своих руках средства выплачивать работнику хоть бы только то, чего оттягать у него невозможно. В Италии нет ничего подобного. Буржуазия здесь явление до крайности паразитное, оторванное от всякой почвы, и это я говорю без метафоры: поземельная собственность здесь вовсе не в руках буржуазии, у нее нет никакого основания, никакого фонда. Она пробавляется фикциями, и торговля – вся внутренняя торговля без малейшего исключения – дошла здесь до самого современного развития: она обратилась в азартную игру, в ажиотаж, маклерство, куртажничество.

Товар забирается в долг у работника и вовсе не потому, чтобы негоциант внушал ему хоть малейшее доверие, а потому только, что работник сам не имеет ни средства, ни возможности открыть большой магазин для сбыта своих продуктов в лучшей части города. В маленькую же его лавчонку не заглянет ни один форестьер – единственный потребитель в Италии, для которого существуете здесь торговля… Если вы сомневаетесь в истине известного выражения Наполеона I: «торговля – организованный дневной разбой», то загляните в любую итальянскую лавку хотя бы устроенную на самый цивилизованный лад с прификсом и инглиш-спокеном[227]. Я не говорю уже, что с тобой поступают здесь, как с попавшимся военнопленным. Но весь товар, расставленный по лакированным полкам и за зеркальными стеклами, самые полки и стекла – всё забрано у работников без копейки денег; в уплату пошли векселя, которые никто не разменяет на бирже за полцены. Что делать работнику – представить ко взысканию? Но тогда лавка негоцианта распродана с аукционного торгу – долги его заплачены по пяти копеек за рубль.

Достаточно было, чтобы подвоз форестьеров прекратился на один только час (что действительно случилось в 1860 году), и девять десятых из тузов здешней торговли – банкроты, нищие; за каждым из них, по меньшей мере, сотни работников пошли по миру…

Но что же делать, скажете вы: иностранцы единственные потребители здесь. Их нет, – понятно, что производительность падает. Оно так, но не совсем.

Негоциант, забирающий товар за бумажку, которой нет никакого хода, успел убедиться из политической экономии, что он лицо необходимое для благосостояния общественного, что он двигает вперед цивилизации всей Европы, не только родного края… За это он сам себе присуждает весьма порядочное годовое жалованье… Продукт, который сам он приобрел за рубль от работника, он стремится продать его за пять, а если продаст его за три, он в убытке, потому что сам издержался на поддержку наружными средствами своего кредита. Работник неохотно продаст частному лицу свой продукт за ту же цену, за которую отдает его негоцианту, хотя бы частный покупщик платил за него наличными деньгами. Это очень понятно: негоциант забирает гуртом, кроме того, он покровительствует работнику и за свое покровительство требует некоторой подчиненности. Работник тогда только убеждается, что этому брюхатому господину, с толстой золотой цепочкой и громким голосом, не из чего было покровительствовать ему, когда уже он получал пять копеек вместо обещанного рубля. Негоциант объясняет ему эту неприятную случайность громкими фразами, политическими событиями, финансовым и торговым кризисом… всё это справедливо. Но отчего самый торговый кризис?

Работнику ясно одно – нет денег, деньги вздорожали. Деньги такой же продукт, как и другие: много их – они дешевы, мало – они дороги.

Работнику в голову не приходит, что для него нужен вовсе не новый продукт и что, как продукт, деньги для него вовсе не существуют; для него они отвлечение, представляющее ему данный ряд нужных ему продуктов. Он не подумает о том, что если бы антрепренер забрал в свои руки всякий другой из существующих продуктов, то сам антрепренер разорился бы прежде всех, если бы деньги представляли такой же продукт, как другие, и ничего больше; что банкир или ростовщик спекулирует на деньги вовсе не как на продукт, а что он спекулирует на их изолированность от всех других продуктов.

Работник понимает одно: ему нужны деньги. Ломбард с каждым месяцем почти уменьшает ссудную сумму. Ростовщик, к которому он необходимо должен обратиться, разоряет его тяжестью процентов. Как пособить горю?