Глава 11

Эфрон

Единственный свой опубликованный роман Нора Эфрон написала о Карле Бернстайне – о том, как он загубил ее жизнь. Они познакомились в веселом Нью-Йорке семидесятых и сошлись так быстро, наверное, из-за общего бойцовского духа. Бернстайн все еще носил лавровый венок разоблачителя Уотергейта; Эфрон была автором феминистских бестселлеров и – благодаря своему острому языку – гвоздем телевизионных программ. Говоря языком таблоидов, это была судьба: двое талантливых и красивых, и любовь с первого взгляда. Они поженились в семьдесят шестом, став Эталонной Парой, и были на седьмом небе от счастья – пока он не изменил. Тогда счастье кончилось.

По крайней мере, в такую ситуацию швыряет читателя роман «Ревность» [40]: якобы идеальный брак издыхает мучительной смертью кишками наружу. «В первый день я не увидела ничего смешного, – говорит героиня Рэйчел Семстет (роман написан от первого лица). – На третий день мне тоже смешно не было, но как-то я смогла на эту тему слегка пошутить». Или не слегка, потому что «Ревность» – это одна длинная (прерываемая кулинарными рецептами) шутка об отчаянии от необходимости расстаться с блудливым мужем, имея на руках двух годовалых детей. Себя рассказчица песочит, что не заметила измену раньше, но мужу от нее достается куда больше. «Этот человек даже щель в жалюзи готов был поиметь», – пишет Эфрон. При этом в книге видно осознание некоторой неловкости за то, каким выведен муж:

Все всегда спрашивают: а он на тебя разозлился, что ты книгу написала? Мне приходится отвечать: да, да, и еще как. И сейчас еще злится. И это, пожалуй, во всей истории самое смешное: он мне изменял, а потом встал в позу, будто это его обманули – потому что я написала все как было.

«Ревность» стала воплощением фразы, которой Эфрон всегда определяла смысл своей работы: «Жизнь – это материал». Она взяла свой страшный опыт и сделала из него вещь, которая всем понравилась. Хотя в прессе и появилось несколько скептических замечаний, «Ревность» стала бестселлером. На какое-то время она сделала Эфрон богатой и дала возможность освободиться от Бернстайна. То есть она послужила всем намеченным целям, но с нежелательным побочным эффектом: имя Эфрон оказалось навеки связано с этим тяжелым переживанием. А Нора Эфрон, как ее ни суди, ни на чем неприятном зацикливаться не любила. «А самое основное – быть в своей жизни главной героиней, а не пассивной жертвой», – сказала она через много лет, выступая перед выпускницами Уэллсли-колледжа.

Пусть эта фраза иногда звучала гладко и воодушевляющее, но о жертвах Эфрон кое-что знала. Из всех героинь этой книги только у нее был прямой контакт с Дороти Паркер: ее родители-сценаристы подружились с Паркер в Голливуде. Сама Эфрон помнила ее смутно, хотя Паркер часто бывала у них дома: «Она была хрупкая, маленькая, искрящаяся». Все же юная Нора боготворила Паркер или, по крайней мере, образ, который та создавала. Эфрон завораживала мысль, что Паркер была «единственной женщины за столом», остроумицей и гением, душой каждой популярной вечеринки на Манхэттене. И сама хотела такой быть, называя это желание «своей проблемой Дороти Паркер». Конечно, факты позднейшей биографии Паркер избавили Эфрон от иллюзий. Она увидела и алкоголизм, и положение «жертвы». Эфрон говорила, что рассталась с этой мечтой, хотя и неохотно. «Это был прекрасный миф, пока к нему не присмотришься, и отказаться от него было мне нелегко».

Этот лопнувший пузырь Эфрон переживала сильнее, чем готова была признать.

Нора родилась в сорок первом и была старшей из четырех дочерей Фиби и Генри Эфронов. Сочетание склонностей и талантов у членов этой семьи породило обилие текстов о ней. Все четыре сестры стали писательницами, три из них написали мемуары, как и Генри Эфрон. Все авторы воспоминаний говорят, что искусство подать себя рождалось и вырастало за семейным столом. Каждый вечер устраивали конкурс на звание самого смешного человека в семье. В мемуарах, особенно в тех, которые оставила Нора, эти конкурсы описываются в юмористическом ключе, и они, утверждает Нора, показали ей «освобождающую силу юмора».

Самой смешной обычно оказывалась мать, Фиби. Как и мать Ребекки Уэст, она обладала массой талантов. Как и мать Ребекки Уэст, она, пожалуй, неправильно выбрала себе мужа.

Фиби Эфрон выросла в Бронксе и работала продавщицей в магазине. С Генри, тогда просто начинающим драматургом, они познакомились на какой-то вечеринке, и он стал за Фиби ухаживать. Она сказала, что, прежде чем согласиться на его предложение, она должна прочесть его пьесы – достаточно ли они хороши. В семье эту историю очень ценили и часто вспоминали. Фиби держалась авторитетно, в любой компании оказывалась в центре внимания. Дочерей она учила, что в жизни нет ценности важнее, чем независимость. «Если я не воспитала тебя так, чтобы ты сама принимала решения, нет смысла тебе говорить, что я думаю», – эти записанные Норой слова Фиби говорила своим дочерям с раннего детства. И жизнь ее тоже была исключением из правила: Фиби Эфрон, как и Паркер, была одной из немногих сценаристов-женщин в Голливуде, и настойчиво стремилась заниматься тем, чем занимались только мужчины:

Она не была в этом смысле ни доктринером, ни догматиком; она терпеть не могла, когда ее называли феминисткой (хотя и назвала меня в честь героини «Кукольного дома»). Она просто была такой, как есть, и мы, глядя на нее, выросли со слепой верой в свои способности и свою судьбу.

Все это звучит восхитительно храбро: идеальная феминистская история о женщине, не выносящей слово «феминистка». (Здесь также можно заметить прекрасное совпадение в судьбах Эфрон и Уэст, названных именами героинь произведений Ибсена.) Но позже, когда Эфрон исполнилось пятнадцать лет, мать начала сильно пить. «Вот она день ведет себя нормально, – писала Эфрон. – А на следующий день пьяна в стельку». Пьянство сопровождалось криками и ссорами. (Генри тоже пил и к тому же шлялся без удержу.) Эфрон признавалась, что в последние годы жизни матери побаивалась ее. Когда однажды Фиби приехала к дочери в Уэлсли, Нора каждую секунду ждала скандала. Ее однокурсницы видели Фиби в манящем ореоле славы – родители Эфрон написали пьесу, которая в то время с большим успехом шла на Бродвее. А Нора всю ночь в страхе ждала, что мать начнет орать.

Пьянство продолжалось с перерывами лет пятнадцать, пока Фиби Эфрон не умерла в пятьдесят семь лет от цирроза печени.

В панегирике Нора Эфрон ни о чем таком не вспомнит – ей потребовалось очень много времени, чтобы все это продумать и прочувствовать. Фразу «Жизнь – это материал» впервые сказала именно Фиби Эфрон, но в начале материалом было далеко не все. Лишь когда самой Эфрон было за семьдесят, она смогла признаться в печати, что очень долго желала своей матери смерти. До этого сюжет был светлее, идилличнее: просто передача юмористического таланта от одного поколения к следующему. Эфрон часто пересказывала такую предсмертную сцену:

Понимая, что умирает, она [Фиби] повернулась ко мне. «Ты репортер, Нора, – сказала она. – Записывай». По этой фразе она получается стальной – а на самом деле она такой не была. Да, была в ней сталь – и это хорошо, – но была и слабость, бывала она загадочной и всегда была гордой.

Вот это самое «записывай» Эфрон цитировала снова и снова, однако слова о слабости – об алкоголизме матери – появились только в одном из последних сборников эссе в две тысячи одиннадцатом. Так что Фиби Эфрон, сильная и смешная, научила свою дочь еще и каким-то азам гуманизма.

С самого детства Норе Эфрон приходилось строить некую искусственную личность, своего рода лирическую героиню. Максиму «Жизнь – это материал» ее родители воспринимали очень серьезно. Когда она была еще младенцем, родители написали пьесу «Трое – это семья» о своей с родителями Фиби жизни в Бронксе. Это был легкий фарс, развлечение на вечер, но на пьесу обрушился поток критики. Когда по ней сняли фильм, Босли Кроутер, всемогущий рецензент Times, которого так ненавидела Полин Кейл, назвал его «абсолютно инфантильным». Затем, когда Эфрон училась в Уэллсли, по ее письмам родители написали другую пьесу – фактически последний настоящий их хит «Возьми ее, она моя». Явно гордясь остроумием дочери, они не удержались от прямых цитат:

P. S. Я единственная на курсе, кто до сих пор носит на зубах брекеты – не тот признак, которым мне хотелось бы выделяться из общей массы. Пожалуйста, спросите доктора Шика, действительно ли они мне необходимы. Если он скажет «да», я их, вероятно, потеряю.

Пьесу поставили на Бродвее, когда Эфрон еще училась в колледже. Критикам пьеса понравилась сразу. Журнал Women’s Wear Daily назвал ее «ураганом счастья». В Variety одобрили ее, написав, что она «интересно рассказана, а зал сопровождает диалоги то понимающими усмешками, то взрывами хохота». Пьеса шла почти год, в сезон шестьдесят первого – шестьдесят второго. В кампусе Уэллсли о ней знали все.