Как сказал один журналист, дело не в том, что все верят тому, что она говорит, а в том, что все верят, будто она сама верит тому, что говорит. Вам скажут, что она доступна для прессы (и это правда) и открыта (а это не так)… Как будто она – единственная в Америке женщина старше двадцати, считающая своего отца точно таким же, каким считала его в свои шесть.

В этом замечании может увидеть личную горесть, потому что после смерти Фиби Генри Эфрон стал для своих дочерей бременем. Он начал писать мемуары «Мы думали, что можем что-нибудь сделать» (название он взял непосредственно из написанного дочерью некролога). Позже Эфрон утверждала, что эти мемуары «полнейшая чушь». Более того, они выглядели как неприкрытая попытка заработать на растущей славе старшей дочери, что, видимо, ей не нравилось.

Нора Эфрон уже стала знаменитостью. Про нее часто писали в листке светских сплетен Women’s Wear Daily (который она выпорола за несколько лет до того) – даже чаще, чем о Хелен Гёрли Браун. Она постоянно выступала на телевидении. На одном шоу ведущий заговорил о том, что она часто бьет до крови:

Ведущий: Вы ведь бываете злой?

Эфрон: О, конечно.

Ведущий: И это доставляет вам удовольствие?

Эфрон: Нет, вы оши…

Ведущий: Я напомню вам случай, когда вы дали волю этой злости. Ваша статья о Джулии Никсон.

Эфрон: Слабость у вас к Джулии Никсон, да?

Ведущий: Да, Джулия мне нравится.

Эфрон: Ну а мне нет. По-моему, она паучиха в шоколаде.

В этом стиле написаны почти все ее последующие статьи. В какой-то момент она вернулась в Esquire, но вместо женщин ее мишенью стали СМИ: журнал People, Теодор Уайт, претенциозность некоторых авторов New Yorker (Кейл она в этой статье не упомянула). В какой-то момент, втянувшись в спор, который Esquire вел с писателем Ричардом Гудвином, она даже нанесла удар по самому журналу. Она написала колонку с критикой решения редакции договориться с Гудвином насчет очерка о нем, который она редактировала.

Эта сторона характера Эфрон – которую иногда называли низостью – в то время, казалось, не была полностью очевидна для читателей. Иногда она не была даже очевидна для самой Эфрон. В интервью Associated Press после публикации «Сумасшедшего салата» в семьдесят пятом она сказала:

Ты можешь написать о человеке самый замечательный в мире очерк, но единственное слово, которое в нем заметят, будет «толстый»… Очень рано узнается, что на этой работе не следует дружить с людьми, о которых пишешь. Если такое случается, на тебя сыплются удары.

Сформулированную здесь дилемму она остро ощущала в своем творчестве. К тому времени, когда ее уже знали все, мужчины иногда огрызались на нее в своих колонках, подменяя слово «талантливая» или «блестящая» словами «умненькая» и «миленькая» и фантазируя, как хорошо было бы с ней переспать. Она видела, что это сказывается на выборе тем, о которых ей как эссеистке предлагали писать и думать. В семьдесят четвертом году она сказала интервьюеру, что «есть журналы, которые никогда не закажут женщине статью на тему экономики или политики, и даже мысли у них об этом не будет».

«Быть одинокой – это отвлекает, – сказала недавно разведенная Нора Эфрон в том же интервью – в начале семидесятых она недолго была замужем за писателем-юмористом Дэном Гринбергом. – Я имею в виду, что есть одна вещь в браке, полезная и для мужчин, и для женщин: она позволяет сберечь все силы, которые тратятся на организацию личной жизни, и их можно использовать для работы. Нет нужды беспокоиться, с кем завтра идти ужинать. Мне кажется, быть одиноким – это требует много времени».

Конец этим проблемам положил Бернстайн.

Неизвестно, почему но союз Эфрон и Бернстайна возник как раз тогда, когда ее интерес к работе на журналы внезапно снизился. Во второй половине семидесятых она это дело почти забросила, обратив свое внимание на сценарии. Она начала работать с Элис Арлен над фильмом «Силквуд» и после, видимо, достаточно решительных ухаживаний Карла Бернстайна вышла за него замуж. «Мы решили пожениться в воскресенье, поженились в среду, и для идеального соответствия жанру решение мы приняли в автобусе», – рассказала она интервьюеру. Но еще она сказала ему, что «вопрос, есть ли в браке смысл, не сводится к вопросу, будет ли он длиться вечно».

Как мы знаем из «Ревности», вечно он не продлился. «Страшно не хочется что-то сочинять», – отвечала она, когда ее спрашивали, не собирается ли она писать беллетристику. Но еще она говорила, что после ухода от второго мужа на каком-то уровне знала, что об этом опыте напишет. Муж женщины, с которой Бернстайн ей изменял – его звали Питер, – пригласил ее пообедать вместе:

Мы встретились возле китайского ресторана на Коннектикут-авеню и разрыдались друг у друга в объятиях. «Ох, Питер, – говорю я ему, – разве это не ужасно?» – «Это ужасно, – отвечает он. – Что происходит с этой страной?» Я истерически реву, но про себя думаю: когда-нибудь из этого выйдет забавная история.