В литературной критике полемика недолговечна, и никакая статья не устаревает так быстро, как отрицательная рецензия. Если мишень полемики чего-то стоит, она враждебные комментарии переживет. Если нет, полемика исчезнет вместе с ней.

Так Адлер впервые выступила с полемикой против полемики – позже эта тема стала в ее творчестве постоянной. Хотя саму Адлер часто обвиняли в злоупотреблении гиперболами, в излишней суровости тона, именно эти черты она постоянно критиковала у других. (И поздние эссе Кейл она тоже обвиняла в излишней полемичности.) Еще она совершенно не старалась держаться в традиционных рамках рецензии. В одной рецензии, изначально посвященной книгам Ирвинга Хоу и Нормана Подгорца, Адлер постепенно распространяет свою критику на многих молодых интеллектуалов, основавших Partisan Review. Она пишет, что все малые журналы испытывают сейчас болезнь роста: «После Второй мировой войны старые проблемы начали терять остроту, бывшие протеже добились успеха, а обозреватели, не любящие видеть сложности, оказались в тупике». Для Ирвинга Хоу, реликта прежней эпохи, Арендт места не видела. И даже на более молодых, например, на Нормана Подгорца, большого врага Ханны Арендт, Адлер обрушивалась беспощадно.

Арендт стала для Адлер учительницей. Когда вышел «Эйхман», и газеты и журналы взорвались возмущенными рецензиями, Адлер даже попыталась убедить Уильяма Шона дать ей ответить – она тогда уже прочитала биографию Рахели Фарнхаген и относилась к Арендт как послушница к наставнице. Поначалу Шон не хотел, чтобы Адлер вообще что-то писала, потому что обычно New Yorker любые возражения против своих статей игнорировал. Но Адлер настаивала, и когда New York Times опубликовала разгромную рецензию на «Эйхмана» авторства Майкла Масманно, он сдался. Они надеялись, что New York Times напечатает ответ Адлер среди писем в редакцию, но его не приняли. Тогда New Yorker сам напечатал этот текст, сходу берущий безапелляционный тон:

На спокойный, высокоморальный и рациональный документ [Масманно] отвечает риторическими возгласами «Гиммлер!», «Гитлер!» с таким видом, будто это – содержательные философско-исторические утверждения… Нежелание слушать, панический отказ от коммуникации – в этом нет ничего нового, и к этому мы привыкли и в жизни, и в газетных заголовках. Но коммуникация есть сама суть литературы, и видеть такой отказ в литературном разделе крупной газеты весьма прискорбно.

После этой заметки Арендт пригласила Адлер на чай. «Если кто-нибудь, как говорила Лиллиан Росс, и сидел у ее ног в восхищении, – писала Адлер позже, – то это была я». Адлер влюбилась и в Генриха Блюхера. Они говорили с ней по-немецки, взяли в каком-то смысле под свою опеку, причем Адлер характеризовала Арендт как «строгую родительницу», они постоянно уговаривали ее вернуться в университет и защитить диссертацию – вспоминая, быть может, как сложно было Блюхеру зарабатывать преподаванием, не имея степени.

Иными словами, она заняла то место, которое, быть может, хотела бы занять Сьюзен Зонтаг. Адлер неоднократно повторяла, что «Миз Зонтаг Арендт не интересовала». На вопрос почему, она однажды ответила: «Нельзя сказать, что Ханне Арендт Зонтаг была неприятна. Ее просто не слишком интересовало, что Зонтаг пишет, – и это мне кажется вполне разумной позицией». Так и было, но, видимо, Адлер и Зонтаг соревновались друг с другом, сами того не зная. Адлер получила ту же награду от журнала Mademoiselle, что и Зонтаг, тремя годами позже своей младшей соперницы. При своем надежном положении в New Yorker финансово она была более благополучна, чем Зонтаг. Но она не была медийной звездой и не была эталонной светской женщиной – по крайней мере, во взрывном стиле Зонтаг.

Поэтому, когда Адлер обрушилась в шестьдесят четвертом на Подгорца, ее мишенью был человек, кардинально несогласный с «Эйхманом». Когда Адлер препарировала его книгу, в ее тоне слышалось наслаждение. Била она точно и безжалостно: Подгорец был склонен повторять отдельные фразы, и эти повторяемые фразы выглядели как шутовство. Адлер применила к нему ту самую технику, которой позже будет громить Кейл, – технику, позволяющую последовательно показать и пригвоздить косноязычные повторы и лицемерие автора.

Разбирая статью Подгорца против New York Review of Books, озаглавленную «Рецензирование и все, кого я знаю», Адлер прихлопнула автора одним простым наблюдением:

Первое: фраза «все, кого я знаю» встречается четырнадцать раз (не считая заглавия), «кто-то, кого я знаю», «никто из тех, кого я знаю», «кто-то, кого я не знаю» и «все, кого они знают» – по одному разу каждая. И, хотя следует признать, что повторение – это давний любимый прием мистера Подгорца (в другой его статье «что на самом деле случилось в тридцатых» встречается девять раз, а «ничего не говорит нам о природе тоталитаризма» – несколько раз подряд), можно с уверенностью сказать, что статья «Рецензирование и все, кого я знаю» действительно проникнута чувством товарищества и солидарности: мистер Подгорец явно не считает себя вопиющим в пустыне.

Можно было и эту тему отработать сильнее, не ограничившись указанием на незадачливые повторы. Адлер утверждала, что из-за такой напыщенности новые рецензенты просто объединились в тесный клуб, друг с другом разговаривая, друг друга оскорбляя и друг другом восхищаясь, раздувая эмоции и теряя рационализм, назначая себя знаменитостями и не особо занимаясь рецензируемыми книгами. Такое утверждение Адлер подставляло ее под обвинения, что и она так поступает, – как обвинили в карьеризме Кейл, когда она написала «Круги и квадраты». Консервативный писатель Ирвинг Кристол (до обращения в республиканство он был социалистом и писал для журнала New Leader) заметил:

Хотя я, быть может, раньше и читал какие-то статьи мисс Адлер, в памяти от них ничего не осталось. Именно эта ее рецензия, добросовестно написанная по рецепту Подгорца, сделала ее для меня «литературной личностью».

Кристол совершенно верно сказал, что именно в этом эссе впервые выкристаллизовалась та Рената Адлер, которую позже узнал мир. Здесь уже заметны неповторимые приметы стиля Адлер, к началу ее карьеры полностью сформировавшегося. Голос автора, обращающегося к нам, не заискивает, не пытается шутить, вообще никак не отвлекает нас на личность автора. Нам предлагается чистый анализ, абсолютная рациональность без малейшей лирики. Авторское «я» присутствует, но не как личность автора, а как инструмент анализа, как и у Зонтаг. Фраза Адлер – как лазерный луч, но светит он не затем, чтобы ослепить читателя красотой, а чтобы пронзить идеей его мозг. Адлер редко строит сюжетное повествование – она обычно копит подтверждения своему тезису и преследует тему с целеустремленностью бультерьера. Как будто она – прокурор, а не повествователь.

Эссе против Подгорца и еще некоторые навели Уильяма Шона на мысль, что Адлер способна на большее. Она и сама хотела заниматься тем, что он называл «статьями по фактам»: объемными аналитическими статьями, на которых в шестидесятых стал специализироваться New Yorker. Для первой такой статьи Адлер отправили в шестьдесят пятом году в Алабаму наблюдать за маршами от Сельмы до Монтгомери. Может быть, из-за некоторой скованности – это была ее первая репортерская командировка – Адлер писала гораздо ровнее обычного. В статье анализа немного, зато много наблюдений. Предложения короткие, стиль сжатый. К агитационной риторике маршей Адлер тоже оказалась маловосприимчивой. Она лишь выразила сомнение, что марши выражают какое-либо ясно сформулированное требование, но в остальном просто описала то, что видела:

Прошел слух, что убита Виола Люццо. Некоторые из протестующих тут же вернулись в Сельму. Другие и вовсе полетели домой. На выходе из аэропорта Монтгомери повесили постоянный официальный плакат: «Мы рады, что вы приехали. Уезжайте поскорее».

Статья производила странное впечатление отстраненности, взгляда издали.

Куда более уверенно и критически писала Адлер на тему различия поколений. В середине шестидесятых она была молодой талантливой девочкой, но общее чувство отчуждения от окружающих заставляло ее сомневаться и в их политических движениях, и в их преданности свободной любви, и в их антипатии к обыденной жизненной рутине. Некоторые называли ее «Джоан Дидион Восточного побережья», но она отличалась более прямым и менее доступным нападкам стилем. Дидион слабости своих хиппи и маргиналов обычно показывала в диалогах и сценах и достаточно подробно сообщала о себе и своем настроении. Адлер же, как всегда, скорее строила рассуждения, стараясь при этом собственное внутреннее «я» держать вне прямой видимости:

Однако сейчас есть некое растущее «болото» из неопределившихся, более или менее подхваченных тем дрейфом, что для них возник из стычек хиппи с полицией на бульваре Сансет, да и из общего хода событий. Этот дрейф называется «Любовь», а это слово – в том смысле, в котором его употребляют тинейджеры Калифорнии (и в котором оно фигурирует в их песнях), – воплощает в себе мечты о сексуальной свободе, о радостях жизни, о мире на земле, о равенстве и – как ни странно – о наркотиках.

Это «как ни странно» говорит больше, чем Адлер намеревалась сказать: в шестьдесят седьмом году человек ее возраста (ровно тридцать) мог относиться к наркотикам как угодно, но удивляться их употреблению – никак. У нее, выросшей в семье беженцев, не было того образа «всего американского», против которого она могла бы бунтовать в шестидесятые. Адлер всегда стояла несколько в стороне от событий, не ощущая на себе их хода, и это свойство делало ее выдающимся наблюдателем. Нагромождение подробностей в статьях Адлер эпохи «Лета Любви» часто бывает поразительным – как и ее умение не обращать внимания на в высшей степени странное поведение – просто принимать его к сведению. «И он запел йодль», – пишет она о юноше на бульваре Сансет так, будто любой запоет, когда его попросят. Но обобщить, увидеть более масштабную сцену происходящего – в этом у нее возникали трудности. Практически каждый ее репортаж заканчивался на двойственной ноте. Статью о бульваре Сансет она заканчивает рассказом о хеппенинге Human Be-In и фразой: «А полиции не было совсем».

Адлер возвращалась в Миссисипи – наблюдать новые демонстрации, требующие прав человека, ездила в Израиль писать о Шестидневной войне, ездила в Биафру. Но каждый раз возникала одна и та же проблема: двойственность. Позже, собирая статьи в книгу, Адлер стала считать эту двойственность отличительной чертой времени, о котором она писала. Но даже делясь этим наблюдением, она не могла не подстраховаться и написала так:

Мне кажется, возрастная группа, к которой я принадлежу, просто провалилась в какую-то трещину. У нас никогда не было рупора поколения, мы размазались по широчайшей категории «американцы». Даже сейчас, когда нам за тридцать, мы не издаем журналов, нам не досталось ни своей эмиграции, ни своих скандалов, ни запомнившихся событий, ни войны, ни солидарности – ни одной отличительной черты. В колледже во времена Эйзенхауэра мы не выделялись ничем – разве что своей апатией. У нас будто центр действия в мозгу сломался.