«Наши дети – зеркало наших убеждений и испытательный стенд для нашей философии. Если мы воспитываем ребенка, чтобы он был счастлив, и не слишком интересуемся, правильно ли он себя ведет, – то мы, очевидно, верим, что в основе человеческой сути лежит добро и что жизнь предоставляет человеку безграничные возможности для счастья».

Статья получилась настолько сильной, что Шон обратился к Малкольм с просьбой написать такой обзор и в следующем, шестьдесят седьмом, и еще раз, в шестьдесят восьмом году. Статья шестьдесят седьмого вышла такой же сухой, как и предыдущая, но в шестьдесят восьмом Малкольм почему-то перешла в жанр аргументированного спора: примерно в середине статьи она втягивается в словесную перепалку с врачом, настаивающим, что показывать молодежи действительность нужно «не такую мерзкую».

Не знаю, как именно доктор Лазанья собирается представлять реальность «не такой мерзкой», и даже не уверена, что сегодня реальность более мерзка, чем в прошлом. Мы больше знаем о социальных проблемах и больше обращаем на них внимания, но это не значит, что самих проблем стало больше. По-моему, хуже была реальность в те времена, когда ребенка вешали за кражу каравая хлеба. (Сейчас следовало бы повесить тех, кто этот хлеб печет.)

Потом она высказывает предположение, что лучше было бы детям читать «книги с фактами» о наркотиках, предостерегающие от их употребления. Еще она рекомендует книги о сексе, которые «стали гораздо откровеннее, чем раньше, и не каждый родитель согласится, что именно так должна подаваться подобная информация». В статье она также рецензирует адаптированные для детей книги об истории чернокожих и говорит, что из них многие познакомили ее с фактами, ранее ей неизвестными.

Мистер Шон, заметив этот расцветающий талант, предложил ей вести колонку «О доме» – писать об обстановке и отделке. Малкольм сочла, что такие статьи – отличные упражнения, чтобы научиться писать. Это были ее первые выходы за рамки литературной критики. Начала она писать постепенно, описывая различных поставщиков мебели и дизайнеров интерьера. Еще у нее в семидесятом возникло желание написать о расцветающем движении за освобождение женщин, бывшем тогда на устах у всех.

Эта статья вышла в New Republic, фамилию автора переврали (напечатали «Малком»). Зато вернулась прежняя живость письма. Малкольм позволила себе поиздеваться над господствовавшим в женском движении мнением, что реализовать себя женщина может только за пределами дома.

В любом случае женщина, ради карьеры поручающая своего ребенка чужому попечению, не должна лицемерить и говорить, что это ради ребенка. Это она ради себя. Может быть, это правильный поступок – эгоистичные решения часто бывают наилучшими, – но нужно понимать, что делаешь, и понимать, что за отсутствие родительского внимания придется расплачиваться отсутствием детской привязанности.

Тут слышится не такое уж слабое дуновение гнева. Утверждение, что «новый феминизм может оказаться даже более злобной причиной недовольства и несогласия» звучало в тогдашних спорах сплошь и рядом. Дидион, обеспокоенная «обыденщиной» женского движения, тоже часто к нему прибегала, но какая-то есть в этом аргументе неестественность. Не слишком он вяжется с образом писательницы, постепенно строящей свою независимость, но зато вполне подходит женщине, нашедшей счастье в материнстве и не желающей ни отбросить все то хорошее, что из этого следует, ни лишать себя свободы выбора именно этого варианта. Стилистически эти статьи очень далеки от легкомысленной болтовни, которую Малкольм печатала в New Yorker: ее стиль, украшенный тщательно выстроенным потоком сознания, стал куда более элегантным.

Когда редакция New Republic попросила ее ответить на поступающие гневные письма, Малкольм написала со своей обычной иронией:

Тем же, кто задает вопросы по существу, нужен анализ более подробный, чем позволяет мне сейчас моя Женская Доля, призывающая к печению хлеба и заготовке консервов. Когда она даст мне передышку, я надеюсь отослать вам новую статью по некоторым из затронутых вопросов.

Раздражительность Малкольм могла быть вызвана ситуацией: когда она это писала, Дональд, ее муж, был серьезно болен. Врачи не могли понять, что с ним: впоследствии Малкольм решила, что у него пропустили болезнь Крона. Через некоторое время он уже не смог работать, и это сильно напрягло семейный бюджет, хотя New Yorker в те времена платил авторам щедро. Вскоре стало ясно, что Дональд умирает.

Малкольм продолжала каждый месяц сдавать свою мебельную колонку – в основном каталоги и описания того, что ей понравилось. Но в марте семьдесят второго она впервые отклонилась от этой схемы: готовя материал о современной мебели, она встретилась с художником Фумио Йошимурой, «который пока что больше известен как муж Кейт Миллет, чем как художник». Действительно, Миллет в семьдесят втором была знаменита как автор бестселлера «Политика пола» – некоей попытки внести феминизм в литературную критику, применяя тактику выжженной земли. Малкольм, описывая встречу с Йошимурой, то и дело отвлекается на Миллет, и разговор в конце концов переходит на освобождение женщин.

Я заметила, что родители боятся, как бы мальчишки, не любящие спорт, не выросли гомосексуалами. «Участь хуже смерти», – буркнула Кейт Миллет, не отрываясь от своей почты. Она отстранялась от разговора, и я потом поняла, что это было проявление такта, а не невежливости.

В этот момент, видимо, Малкольм увлеклась, и статья превратилась в интервью с Миллет, которую Малкольм все время уважительно называет по имени и фамилии:

Аллюзивный, с некоторой иронией, академический тон «Политики пола» в живой речи Кейт Миллет отсутствует полностью… Скульптуры Кейт Миллет похожи друг на друга – и на Кейт Миллет: угловатые, коренастые, сильные и оптимистичные персонажи.

Здесь впервые проявился репортажный метод Джанет Малкольм, который впоследствии заслужил ей массу и похвал, и ругани: она вводит себя в этот рассказ-интервью как персонаж, создает «повествователя от первого лица», которому, как потом выясняется, верить нельзя – прием, продиктованный необходимостью. Вот пример: читатели не знают, что перед ними – интервью, данное выдающейся феминисткой корреспонденту, который к феминизму относится весьма скептически, хотя книгу Миллет явно читал.

В последний год жизни мужа (Дональд Малкольм скончался в сентябре семьдесят пятого) Джанет Малкольм – подозревая, может быть, что ей нужно еще сильнее утвердиться профессионально, – стала интересоваться сравнительно новым искусством: фотографией. Она еще не читала книгу Сьюзен Зонтаг, публиковавшуюся по частям в New York Review of Books, и прочтет только в восьмидесятых.

Но еще до этого она сперва написала рецензию для New Yorker на книгу об Альфреде Штиглице, а затем подготовила ретроспективу Эдварда Вестона для Times. Ретроспектива была сделана аккуратно, с некоторой склонностью к использованию профессионального жаргона – это было в конце испытания на должность фотокритика в New York Times. Газета предложила ей эту работу, но Уильям Шон сказал, что она может быть фотокритиком и в New Yorker.

Выпуская в восьмидесятом сборник «Диана и Nikon», куда вошли статьи о фотографии, Малкольм написала, что свою колею нашла не сразу. «Когда я стала эти статьи перечитывать, – пишет она, – мне представилось, как человек пытается впервые в жизни срубить дерево. Сил у него мало, топор у него тупой, но он очень, очень упрям». Малкольм пишет, что навык, по ее мнению, она стала приобретать в семьдесят восьмом – в статье «Две жизни», посвященной возможностям моментальных снимков. О фотографии она стала говорить в терминах морали – тех, которые так хорошо служили Зонтаг. При таком подходе ей проще было донести до читателя, чем ее так возмущают многие фотографии:

Книга [Уокера] Эванса – не антология добра и порядка, какой она задумывалась. В ней хаос и раздрай, мелкая суета и неразбериха, люди с мертвыми глазами, неудачники и жертвы, перемолотые бездушной машиной капитализма, обитатели земли настолько же бездуховной, насколько бесплодна ее пораженная эрозией почва.