Но видно, как Малкольм все больше осваивается с материалом, как ее фразы становится как-то приятнее читать:

Открыть, ни о чем таком не думая, книжку «Джорджия О’Киф: Портрет», выпущенную Музеем Метрополитен по случаю фотовыставки, – это как выехать за город и вдруг оказаться в Стоунхендже.

К тому времени, когда Малкольм стала разбираться в фотографии, ее все больше и больше интересовал жанр литературного творчества, который в редакции New Yorker называли «статьи по фактам» – имелись в виду объемные репортажи, ставшие фирменным продуктом журнала. Малкольм в это время снова вышла замуж, на этот раз за своего редактора в New Yorker Гарднера Ботсфорда. И пыталась бросить курить – хотя считала этот процесс тесно связанным с актом письма. А пока репортажи заставляли ее выходить во внешний мир, где нельзя было допрашивать интервьюируемого с сигаретой в руке. Так что она сказала мистеру Шону, что сделает «репортаж по факту» и выбрала в качестве темы семейную терапию. Тут, конечно, самое место для фрейдистских мотивов, потому что отец ее был психиатром. Но брачный союз писателя Малкольм с темой психоанализа оказался идеальным и незабываемым.

Когда Малкольм начала писать о психоанализе, он существовал уже почти сто лет, но к семидесятым этот подход утратил популярность. Психофармакология была на подъеме, журналы то и дело упоминали «маленького маминого помощника» – валиум. Феминистки, как правило, от психоанализа с отвращением шарахались, видя в идеях Фрейда (например, «зависть к пенису») теоретический базис для угнетения женщин. Однако и психотерапия набирала популярность, хотя настоящего своего расцвета в США добилась в конце восьмидесятых и в девяностые. Книги специалиста по экзистенциальной психотерапии Ролло Мэя, объединившего идеи экзистенциалистов и клиническую практику, пользовались большим спросом, особенно среди культурной элиты – то есть возможных подписчиков New Yorker. Всего этого хватало, чтобы разжечь интерес к теме.

Исследование современной психиатрической практики Малкольм начала со статьи о семейной терапии «Одностороннее зеркало» и в ней отметила, что практика фактически опровергла почти все существовавшие ранее концепции психоанализа. Вводя в уравнение новых людей, терапевты начинали работать агрессивнее, ставить себе масштабные задачи, а сохранять конфиденциальность стало невозможным. Малкольм смотрела на это весьма скептически, но дала семейному терапевту полную возможность говорить самому за себя, и выглядел он коммивояжером в дешевом костюме:

Лет через десять – двадцать семейная терапия станет в психиатрии господствовать, потому что она рассматривает человека в контексте. Это терапия нашего века, в то время как индивидуальная терапия – принадлежность века девятнадцатого. Это не значит, что она хуже – просто жизнь развивается и меняется, и в конкретный исторический период повсюду возникают новые взгляды на жизнь и новые на нее реакции. Семейная терапия для психиатрии – то же самое, что Пинтер для театра или экология для естествознания.

Статья не была написана как критика психоанализа в целом – эта цель была отложена до встречи с объектом следующего репортажа, типичным психотерапевтом Аароном Грином (имя изменено). Подробные беседы с Грином Малкольм использовала как предлог для разбора психоаналитиков и психоанализа в общем – иначе говоря, Малкольм подвергла психоанализу самого Грина. Даже его кушетка удостоилась ремарки:

Пустая кушетка в кабинете смотрелась многозначительно. «Я вам не какой-то потрепанный диван, – будто говорила она. – Я – Кушетка Психоаналитика».

Этот тонкий штрих (и характерный для Малкольм интерес к комедийному потенциалу обстановки героя репортажа) показывает важную особенность ее писательской техники: она изучает своего героя критически, но без злобы. Малкольм освещает проблему, делает предположения о возможных ее решениях, но есть в ее интонациях, как объяснил один рецензент, «проказливая усмешка». Аарон Грин оказывается глупым и суетливым, но вполне симпатичным. Малкольм постепенно вопросами подводит его к признанию, что даже сама его приверженность профессии может быть сочтена дефектом его психологии:

К работе психоаналитика меня привлекла именно дистанция, которая возникает между мною и теми, кого я лечу. Ситуация весьма комфортной воздержанности.

Малкольм продолжает каталог проявлений обмана и лицемерия в этой «невозможной профессии»: продолжительность терапии становится все больше; результатом, вероятнее всего, будет не излечение, а перенос – «явление, при котором пациент переносит на психотерапевта те самые застрявшие с детства чувства и желания, от которых и пришел лечиться». Малкольм считала, что эти проблемы институционализированы школами подготовки психоаналитиков (в которых уже и сами психотерапевты видят некоего суррогатного родителя). Она мягко замечает, что сама эта подготовка требует, чтобы хороший психоаналитик подвергался подробному психоанализу. Но она не превратила Грина в сатиру на самого себя: он кажется беспомощным, бестолковым и почти наверняка занят не своим делом. Но злонамеренности в нем нет.

Интервью с Аароном Грином, собранные в книгу «Психоанализ: невозможная профессия», вызвали повсеместный восторг. В семидесятых практически каждый американец хотя бы раз пробовал психоанализ и с отвращением от него отказывался, не зная толком, что именно психоанализ должен дать пациенту. Книга Малкольм описала парадоксы психоанализа так красиво, что обворожила всех рецензентов, даже психоаналитиков.

Воодушевленная успехом, Малкольм принялась за второй проект, связанный с психоанализом, – еще один подробный литературный портрет психоаналитика. Но на этот раз она не стала перебирать объемный список терапевтов Манхэттена, а нашла Джеффри Муссаифа Мэссона. У Мэссона в руках был «динамит» – неопубликованная переписка Фрейда с его учеником Вильгельмом Флиссом. Мэссон, не мешкая, известил прессу о своем открытии: из этих писем видно, что Фрейд фактически не отказывался от концепции, известной как «теория соблазнения». В первоначальном виде эта теория гласила, что источник большинства неврозов – детские сексуальные переживания, часто связанные с соблазнением пациента кем-то из родителей. В двадцать пятом году Фрейд от этой теории отказался: он пришел к убеждению, что при описании подобных переживаний пациенты часто описывали не реальность в буквальном смысле, а реальность воображаемую. Если верить Мэссону, то получалось, что Фрейд изначально был прав в подозрении, что в истоках большинства психологических расстройств лежит пережитое в детстве сексуальное злоупотребление (как его определили бы современные нравы).

Утверждения Мэссона заинтересовали Малкольм, и она решила с ним связаться. Мэссон оказался хорошим оратором и не скупился на разоблачительные фразы. За несколько дней интервью (часть Малкольм записала на диктофон, а остальные в блокнот), он рассказал ей о своих браках. О своих романах. О том, что Анна Фрейд и другие наставники сомневались в нем. «Я был как интеллектуальный жиголо, – записала она за ним. – Его можно держать при себе для удовольствия, но на публике с ним не появишься». Видимо, Мэссон был готов выйти к своей публике, потому что готовился писать книгу о той правде, которую, как сам говорил, нашел в переписке Фрейда с Флиссом. Анна Фрейд и Курт Эйсслер (человек, устроивший Мэссона на работу в Архивы Зигмунда Фрейда) сказали Малкольм, что Мэссон наверняка неверно толкует содержание писем.

Кажется, именно из-за этого отчуждения бывших товарищей Мэссон стал считать Малкольм своего рода другом. Он с самого начала знал, что она собирается написать обо всем, что он рассказал, но все равно был готов детально, часами описывать свои сексуальные похождения, злобу и зависть коллег по профессии, различные составляющие его здоровой и крепкой самооценки. Много места в опубликованной потом книге Малкольм заняли абзацы цитат из его речей, почти трактат, где мэссоновская интерпретация Фрейда чередовалась с подсчетом женщин, с которыми он переспал. Вот типичный пример:

Знаете, что однажды сказала мне Анна Фрейд? «Если бы мой отец жил в наши дни, у него не возникло бы желания быть психоаналитиком». Клянусь, это ее слова. Хотя нет, подождите. Это важно. Это я ей сказал. Я сказал: «Мисс Фрейд, у меня такое чувство, что, живи ваш отец сейчас, он не стал бы психоаналитиком». И она ответила: «Вы правы».

Хотя эти длинные цитаты даются как непрерываемые монологи, на самом деле Малкольм их собирала из разных частей своих интервью – практика, против которой потом возражал Мэссон в судебном процессе.

Почти все, прочитавшие статьи «Беда в Архивах» предположили, что Малкольм намеренно выставляет Мэссона шутом, которому верить нельзя ни на грош. Даже столь разумный и разборчивый поклонник Малкольм, как критик Крейг Селигман, назвал ее статьи о Мэссоне «мастерским уничтожением персонажа». Не приходится сомневаться, что ни у кого из прочитавших «В Архивах Фрейда» (под таким названием статьи были опубликованы отдельной книгой) не возникло впечатления, будто Джеффри Муссаиф Мэссон – эталон уважаемого гражданина. Даже сама Малкольм в беседе с одним психоаналитиком, участвовавшим в истории с архивами, неуважительно заметила: «Я сомневаюсь, что ему [Мэссону] дорого хоть что-нибудь».

Но мне кажется, что это несколько неточное понимание намерений Малкольм. Последующие разбирательства по поводу книги – вскоре мы рассмотрим их подробнее – показали, что все за малым исключением цитаты из Мэссона взяты из записей разговоров с ним. В этом смысле она лишь честно доставила товар, полученный от Мэссона. Он же в последующих судебных тяжбах настаивал, что среди этих цитат есть поддельные, а остальные вырваны из контекста, но это было не так. Простой же диагноз «уничтожение персонажа» подразумевал бы, что такого сотрудничества между репортером и его предметом не было.

И вопрос, должна ли была Малкольм не дать Мэссону уничтожить самого себя, стал главным в последующем десятилетии ее жизни.