Эфрон потом об этом рассказывала со своей фирменной небрежностью. Но ей в самой ранней молодости довелось испытать, каково это – когда тебя используют как сырье для чужой работы: ее жизнь разобрали на пьесы и сценарии. Джоан Дидион это сформулировала знаменитой фразой: «Писатели всегда кого-то продают», и Эфрон это узнала намного раньше многих. О своем отношении к этому она не говорила никогда, но оно сквозит во всем, что она делала.
Впрочем, оглядываться назад явно не самое любимое ее занятие. Уезжая в шестьдесят втором из Уэллсли в Нью-Йорк, она говорила, что ощущает это как возврат домой. Основная часть ее детства прошла в Беверли-Хиллз, но она уверяла, что ей там никогда не нравилось. Она мало писала о старших классах, и на фотографиях того периода она выглядит неловко и далеко не модно. У нее, похоже, не было особых профессиональных амбиций; в отличие от Зонтаг, она в отрочестве не вздыхала по воображаемой Европе. Приехав в Нью-Йорк, она просто пошла в агентство по трудоустройству и сказала, что хочет стать журналистом. В Newsweek было несколько вакансий, но агент ей сказал: «женщины там не пишут».
Мне никогда не пришло бы в голову возразить или сказать: «А вот я буду, сами увидите». В те времена принималось как данность: женщине, чтобы делать некоторые вещи, необходимо стать исключением из правил.
Эфрон поселилась с подругой на Салливан-стрит, в тогдашней южной части Гринвич-Виллидж, и переехала туда в разгар праздника святого Антония [41]. В Newsweek она работала не репортером, а просто искала и проверяла материалы. Для будущей писательской деятельности эта работа была провальной: графу для подписи автора Эфрон видала лишь на столе главного редактора, который ей и давал поручения. Как и многим героиням этой книги, возможность для прорыва ей предоставил не какой-нибудь солидный журнал, а редактор мелкого издания: в данном случае – юмористического журнала Monocle. Этим редактором был Виктор Наваски, впоследствии редактор Nation. Эфрон познакомилась с ним на одной из многочисленных вечеринок его журнала, и Наваски показалось, что она с юмором. Поэтому, когда в конце шестьдесят второго года случилась забастовка газетчиков, он попросил ее написать пародию на знаменитую колонку светской хроники Lyons’ Den [42], которую вел Леонард Лайонс. Пародию заметили редакторы New York Post и тут же предложили Эфрон должность репортера.
Самое большое впечатление пародия произвела на издательницу Post Дороти Шифф, которая и предложила не упускать талант. Шифф являла собой тот же тип финансово независимой женщины, что и Кэтрин Грэм – руководительница Washington Post в более поздние времена. Позже Эфрон дала Шифф уничтожающую оценку, такую злобную, что даже начала с чего-то вроде извинения: «Мне очень тяжело делать то, что я сейчас сделаю». Но без Шифф не было бы той Норы Эфрон, которую узнала Америка. В те годы для нее было важно быть в первую очередь репортером, и уже во вторую – писательницей. Говоря о тех, кто вдохновил ее стать журналисткой, она называла разных людей. Иногда это была Хильди Джонсон из комедии тридцатых годов «Его девушка Пятница». Эфрон любила шутки, любила комедию, и считала чувство юмора необходимым для выживания. Это качество помогло Эфрон очень рано понять, что в общественной жизни она хочет быть не участником, а наблюдателем:
Те, кого тянет в журналистику, – это, как правило, люди, которые из-за своего цинизма, эмоциональной отстраненности, скованности или еще чего-нибудь могут быть лишь свидетелями событий. Что-то не дает им заинтересоваться, втянуться, заставляет остаться в стороне. Что отделяет меня от темы, на которую я пишу, – это, подозреваю, чувство абсурда, из-за которого я мало что могу воспринимать с жуткой серьезностью.
По всей видимости, в New York Post абсурда было достаточно. Эфрон всегда отдавала должное редакции, говоря, что именно в ней ее научили строить репортаж и писать быстро, но само помещение ей не нравилось. Всюду лежала грязь, у репортеров не было постоянных мест, за них приходилось каждый день бороться. Но у Эфрон была внутренняя стойкость, унаследованная от матери, или даже ею выпестованная. Трудности, казалось, только подстегивали ее. Она писала обо всем: о криминальных новостях, местных политиках и даже один очерк о новой, прогремевшей молодой писательнице, по имени Сьюзен Зонтаг. (Статья так себе, проходная: о жизни под прожектором внимания, об отчиме Зонтаг – как он ей сказал, что, если будет столько читать, никогда замуж не выйдет.)
Но не все всегда на работе было хорошо. Шифф не особенно серьезно относилась к репутации своей газеты, как и к своей собственной, и то и дело выкидывала коленца, держа сотрудников в напряжении. Она была скаредной и щедрость к работникам проявлять не любила. Шифф была единственной в то время женщиной-издателем в Нью-Йорке, но феминисткой она не была. Бетти Фридан [43] она просто не выносила: дочь Шифф, прочитав «Загадку женственности», ушла от мужа и занялась политикой. Однажды Дороти Шифф попыталась поручить Эфрон расследование: правда ли, что ее сосед, режиссер Отто Премингер, оборудовал у себя в квартире сауну? В доказательство Шифф сообщила, что у соседа круглые сутки шумит вода. Эфрон терпеливо написала ей записку, объясняющую, что в саунах водопроводная вода не используется. Шифф дала это задание другому журналисту-расследователю. Он тоже ничего не нашел.
Стоит упомянуть, что так много случаев абсурдных заданий, раздаваемых Дороти Шифф, мы знаем лишь потому, что сама Нора Эфрон их записала, иначе они пропали бы для истории. Через много лет после ухода из Post Эфрон в колонке, которую вела в одном журнале, перечислила не только все минусы Шифф, но и недостатки ее газеты. Она написала, что, хотя и наладила отношения с Шифф после своего выступления на радио с рассказом о Премингере, но готовит новую атаку. Главная причина: Post – «плохая газета», а руководящая ею Шифф – Мария-Антуанетта, провозглашающая: «Пусть читают макулатуру!» [44]
Но сама отстраненность, свойственная Эфрон, делающая ее хорошим репортером, вызывала у нее желание нападать на своих работодателей. С годами ее готовность злить знакомых, разносить их в духе Кейл или Уэст или любой своей предшественницы станет профессиональным активом. Именно ярость ее высказываний, скажем, о Джулии Никсон-Эйзенхауэр («По-моему, она паучиха»), пробила ей дорогу на телевидение и создала репутацию критика общественных язв. Это случилось задолго до того, как Эфрон прославилась как добросердечная и незлобивая сценаристка романтических комедий восьмидесятых, но на каком-то уровне привычная отстраненность ее не покидала. «Мне кажется, она была лояльна к языку, а не к людям», – сказала однажды актриса Мег Райан.
Покинув Post, Эфрон стала работать внештатно. Первой редакцией, которая почуяла в ней классного рецензента и стала использовать ее талант во всю мощь, была New York Times Book Review. Именно там Эфрон напечатала пародию на Айн Рэнд, писавшую, по словам самой Эфрон, в стиле «Хемингуэя с сотрясением мозга»:
Двадцать пять лет назад Говард Рорк смеялся. Голый, на краю обрыва, с раскрашенным лицом, с ярко-апельсиново-цедровыми волосами, с телом, сложенным из чистых прямых линий и углов, где каждое закругление упиралось в гладкие четкие плоскости, Говард Рорк смеялся.
В любую тему, полученную от этой редакции, Эфрон вгрызалась с аппетитом. Один из первых ее очерков был о Дике Каветте, ведущем ток-шоу, где писатели дискутировали о понятиях, слишком сложных для содержимого его идеально причесанной головы. Менеджер Каветта называл его «Мистер Телевидение», и поначалу это Каветта, кажется, смущало. Но когда он стал отнекиваться, что такого титула не заслужил, то написал четыре объемных абзаца с перечислением всяких мелочей. Эфрон процитировала их подряд, чтобы читатель увидел, как поглощен собой Каветт:
Еще мне приходят письма с вопросом, почему я всегда в одном и том же галстуке. Это не так. У меня два галстука.
Она написала оценочную статью о журналисте (впоследствии кинокритике) Рексе Риде, в которой заметила, что он «нагл, пронырлив, циничен, смотрит в упор бесстыжими глазами и нас всех успешно превращает в вуайеристов». И этим, как она ясно дала понять, исчерпывается список качеств, которые ей в нем как в писателе нравятся.
Тем не менее Эфрон не сохранила практически ничего из этих ранних произведений, и при сравнении их с более поздними можно заподозрить, что дело тут, на самом деле, в банальности предложенной редактором темы. В шестьдесят девятом она написала для New York Times статью «Куда книжный народ сходится поесть», посвятив ее напрашивающейся на издевку склонности агентов, редакторов и авторов – долгим издательским обеденным перерывам. Подход к теме был выбран деликатный, хотя в конце Эфрон добивается от одного агента признания, что «обед – это два часа вне работы, и можно бы это время потратить на деловые звонки».
Конечно, ей приходилось быть осторожной, чтобы сохранить возможность зарабатывать на жизнь. В интервью того периода (и более позднего) она говорит, что до семьдесят четвертого года зарабатывала самый минимум – не более десяти тысяч долларов в год. Эфрон, как до нее Зонтаг, писала ради денег статьи для женских журналов, особенно для Cosmopolitan. Это редко доставляло ей удовольствие, потому что – в ее формулировке – их нельзя было писать «на том интеллектуальном уровне, который наилучшим образом подходил мне как автору». И вполне оправданно подозрение, что раздражение от этой работы (особенно когда ее заказывала Хелен Гёрли Браун) отчасти подтолкнуло Эфрон к женскому движению. Предлагавшиеся темы были именно такие, как можно ожидать: смена имиджа, путешествия, секс, танцовщицы из клуба Copacabana.
Но один раз Хелен Браун позволила Эфрон сделать кое- что отличное от гламурной плесени Cosmopolitan. Возможно, она обиделась на писания модного таблоида Women’s Wear Daily (там часто отслеживали редакторскую деятельность Браун в выражениях весьма нелестных) и разрешила Эфрон об этом журнале написать. От имиджа, который пыталась создать журналу его редакция, Эфрон не оставила камня на камне. Не журнал, а макулатура со сплетнями, написала она, рассчитанная на узкую аудиторию «Настоящих Леди», изнеженную жизнь которых она безжалостно пригвоздила к позорному столбу: «Какая-то есть в этом неловкость – целый день бить баклуши с перерывом на обед». И даже едкость в этом журнале – суррогатная, предлог посмеяться над внешностью знаменитостью и эти насмешки назвать журналистикой.
Эфрон издевалась над модным журналом в его же стиле: из-под маски доверчивого веселого дурачка, принимающего все за чистую монету, выдавала убийственные замечания о женщинах, известных в своей профессии. Издевалась над их внешним видом, над их личной жизнью, и над их профессиональной деятельностью – тоже. Позже Эфрон писала, что Women’s Wear Daily грозился подать на нее в суд, «не заметив иронического сходства в интонации и стиле».
Но пока Эфрон писала для Cosmopolitan, она – и, наверное, Хелен Гёрли Браун следовало бы это предвидеть – собирала материал на журнал, а конкретнее – на его редактора. Ее статьи привлекли внимание редакторов Esquire, и первой статьей Эфрон, которую они опубликовали, был очерк о Хелен Браун, где подчеркивались все худшие стороны ее личности. С точки зрения Эфрон, главная беда Браун заключалась не в том, что на критику она отвечала криком, и не в «пропаганде морального разложения» – в чем обвиняли ее критики за такой, например, совет молодым женщинам, как встречаться с женатыми мужчинами. Эфрон обвинила своего бывшего редактора в одной вещи, которую с такой ясностью мог увидеть лишь автор, для этого журнала когда-то писавший: в оскорблении интеллекта женщин вообще.