Отяжелевший от вина и одуревший от сигарет — он выкурил полпачки — Нягол отказался переночевать у Весо и отправился домой. Было поздно, город спал и видел летние сны, какие снятся теплыми ночами. В голове гудело от разговора с Весо. Странный человек — ведь как будто многое понял, а сам… Это от страха, любой государственный муж со временем обретает эдакий особенный, государственный страх. А может быть, это мудрость?

Он резко повернул назад и пошел к дому Марги. Если она в городе, это будет для нее неожиданностью, они помирятся. Из первого попавшегося автомата он позвонил, но Марга снова не ответила. Нягол постоял у аппарата под прозрачным плексигласовым шлемом. Все понятно, после их телефонного разговора Маргарита уехала.

В квартире было темно и тихо. Нягол потоптался на кухне, заглянул в холодильник. Он был почти пуст — кусочек завернутого в фольгу рокфора, банка простокваши, начатый пакетик сливочного масла и тюбик горчицы. Холодильник одинокого человека, знакомая картина.

Он посидел в гостиной. В книжном шкафу — скромная подборка книг, главным образом по музыке и немного по изобразительным искусствам. Там же стояли его книги, которые он дарил ей в разные, всегда счастливые времена, с простыми словами посвящения, казавшимися теперь напыщенными. Неужто слово так коварно, что может подвести даже когда пишешь близкому человеку? Что уж тогда говорить о посланиях к далеким от тебя людям? Ужасное ремесло!

Ему захотелось выпить. Он нашел початую бутылку виски, отпил из горлышка. С книжной полки на него смотрели партитуры и прочие опусы, орудия ремесла Маргариты. Мы живем в совершенно разных мирах, подумалось ему, мне никогда и грядки не перекопать на ее земле, а ей и шагу не шагнуть в моем бурьяне. Эта мысль поразила его. Действительно, что может знать Марга о том, над чем он каждодневно ломает себе голову? Почти ничего Она старательно читает его книги, ищет в них интригу, чувство, вьющиеся тропки, которыми он шел, — главным образом это. Все остальное ее тяготит, хотя она в этом не признается. Но спрашивается, есть ли в этих книгах он сам, настоящий, или его нет? И из чего, собственно, состоит настоящий Нягол Няголов, какую смесь он собой представляет — благородную, алхимическую или родимую похлебку из полусварившейся фасоли и сырых овощей с лежалым стручком горького перца?

Тихо звякнул телефон, — вероятно, у соседей сняли трубку. Жаль, что в отцовском доме нет телефона — он мог бы поговорить с Елицей. Он взял бутылку и сел у аппарата. В такой час Теодор уже наверняка спит праведным сном, который легко вычислить при помощи какой-нибудь формулы. Как живут эти люди и почему не могут удержать при себе собственное дитя? Еще весной, когда Елица сбежала, он понял, что в доме Теодора произошло нечто, не имеющее прямого отношения к се припадкам. Но эта упрямая коза ни о чем не сказала. Молчит она и теперь, после неожиданной просьбы остаться у него, хотя прошло столько времени.

Он набрал номер брата. Долго не отвечали, потом к телефону подошел Теодор. Сейчас перепугается до смерти, подумал Нягол и объяснил, откуда звонит, сказал, что возвращается к Елице, она жива и здорова. Теодор и в самом деле не мог прийти в себя от неожиданности, верил и не верил брату.

Няголу послышался шепот — значит, и Милка примчалась. Теодор робко спросил, почему Нягол не позвонил раньше. Ну, как объяснишь этому примитиву, химическому существу, досадовал Нягол, но ответил, что был занят весь день, вечер провел с друзьями, выпил лишку и только теперь добрался до дому. Снова помолчали. Теодор спросил, на кого он оставил Елицу. Нягол его успокоил, сказав, что у нее ночует Стоянка, о дочери пусть не беспокоится — настроение у нее хорошее, сон спокойный, аппетит тоже хороший, она читает, ходит на прогулки, позавчера они гостили у Иванки с Мальо, а следующую неделю проведут в селе, разомнут косточки на винограднике. «Где-где?» — не понял Теодор. — «У Мальо на винограднике, копать будем!» — громче сказал Нягол. — «С Елицей?» — не поверил отец. — «Да, ей это полезно, а вот винограднику — не знаю», — пошутил Нягол.

На другом конце провода снова зашептались. «Но у нее нет подходящей одежды, — отозвался Теодор, — и денег нет…» — «Какие там деньги! На винограднике не деньги, а мотыга нужна!» — живо ответил Нягол. «Уж этот виноградник», — сказал Теодор. «А ты что, против?»-спросил Нягол. «Почему против, просто она не привыкла». — «Я присмотрю за ней, — заверил его Нягол. — А вы как? Живы-здоровы?» — «Сам знаешь… — понизил голос Теодор. — Терпим наказание…» — «Я не знаю, какое наказание вы терпите, да и не хочу знать, это ваше дело, — сказал Нягол. — Одно скажу: Елица давно не ребенок, и пора вам это понять».

У Теодора снова зашептались. Эта баба на нем верхом ездит, а он делает вид, что правит! — рассердился Нягол. «Кто там у тебя шепчет, Милка что ли?» — неожиданно спросил он. — «Да… нет… — запутался Теодор. — Я один, а что?» — «А мне показалось, что у тебя там какой-то советчик». — «Нам надо увидеться, брат», — сказал после короткой паузы Теодор. Больно надо, подумал Нягол, начнет плакаться в жилетку и просить совета, а вслух сказал: «Надо, только я улетаю рано утром, первым самолетом, так что как-нибудь в следующий раз». — «Елица рассказала тебе о своих делах в университете?» — Нягол не имел об этом никакого понятия «Она не явилась на экзамены, мне с трудом удалось добиться, чтобы ей разрешили сдавать осенью», — пояснил Теодор. Удивленный Нягол осведомился по каким предметам, попросил выслать учебники и программы и обещал заняться этим вопросом. «Ты должен сам приехать, — почти приказал он Теодору — Садись в самолет и прилетай один — понял?» — «Понял», — упавшим голосом ответил Теодор. «Баба! — пробормотал в сторону Нягол и положил трубку Эти люди сами не знают, что творят. Создали на свет чувствительное существо, да еще с характером, а теперь охают да вздыхают. Если так пойдет и дальше, они чего доброго, настоящую беду накличут! Елица заболеет, или они попросту оттолкнут ее от себя, а виноватым в конце концов окажет он, поскольку ему навязали роль родителя… Нягол зашагал из угла в угол. Навязали или он сам захотел? Он поглядел на кровать. Здесь, на этом ложе Марга хотела зачать от него ребенка, но он не решился: формально он стал бы будущему ребенку отцом, но житейски — дедом… Марга уехала. Если бы она нашла себе другого, то привела бы его сюда, в эту постель — по законам женской мести. Кто его знает, может быть, сейчас она и вправду мстит ему с отчаяния где-нибудь в огромном городе?

При этой мысли он не почувствовал боли и снова подумал о том, что больше не любит ее. Весо сказал, что он делает ошибку, отказываясь от нового поста, что с возрастом он изменился — замкнулся, сосредоточился на своем «я». Рвешь важные нити, сказал он, и если не знать, какой ты на самом деле, можно сделать превратные выводы… Нет, что-то ему не по себе, не надо было приходить сюда, к Марге, да и вообще не надо было ехать в столицу, сидел бы себе в отцовском доме с Елицей — там тебе, старику, и место!

Покрутившись по дому, он включил проигрыватель, погасил свет и лег на кровать. Лунный колокольный звон сонаты клубился в комнате, заполнял ее до предела, проникая глубоко в него самого, пульсировал в крови. Он испытывал блаженное состояние полета в невесомости, где-то над жизнью и миром. Что это были за времена, что за дни, если они побуждали человека к такому самоуглублению, к такой благородной исповеди, куда они девались и почему? Что-то изменилось-вне нас и над нами…

Нынче вечером Весо сказал, что он повторяется, глушит конфликты. Вот ведь ирония судьбы: горькую истину сказал ему человек, которому самому впору выслушивать горькие истины от него, писателя. На прощанье он сказал Весо: «Несколько веков назад Кромвель одержал победу и ввел во всех колледжах новую дисциплину: историю и философию поражений Британии». Помнится, Весо промолчал. Это у него такая привычка — когда ему нечего ответить, он отмалчивается. А понимает ли он Нягола до конца? Как государственный деятель Весо по-своему видит правду жизни — крупноблочно, считая на миллионы. Его же, Нягола, представления чаще всего ограничиваются отдельно взятым живым человеком. Где-то здесь и зарождается напряженность и даже обоюдная неловкость, это чувствуется. Более того, в такие минуты ему кажется будто они молча и нехотя меняются ролями: Весо смотрит на вещи с его позиций, а он — с позиций Весо. Однако гордость и привычка мешают им сказать об этом вслух, признать, но разве о гордости и привычке речь…

Нягол пошевелился — лунная музыка звучала, будто где-то в поднебесной выси гудел колокол, посылая мощный призыв ко всем живым существам вселенной, бодрствующим в этот поздний час. Не спите, звенела она, не только утро бывает мудрым земля вас рождает — земля и берет к себе, но над нею есть небо, я говорю композиторам, что оно возвышенно, философам — что оно бесконечно, писателям — что оно состоит из кислорода, великого газа жизни и свободы, и если найдется достойный пилот, я увлеку его ввысь и он выпишет своим самолетом от края до края горизонта три единственных слова: «Люди, щадите небо!» — а потом выключит моторы и как птица бесшумно устремится к земле…

Кажется, я впадаю в детство, подумал Нягол, когда соната кончилась и аппарат щелкнул как гильотина.

Готовясь к возвращению в столицу в тот, теперь уже далекий, день похорон, Теодор был вне себя. Кошмарная ночь, которую он провел, закусив уголок подушки и слушая похрапывание жены, а главное — свинцово тяжелый взгляд дочери выбили его из колеи. Наутро он встал разбитый, обессиленный. В отцовском доме хозяйничала Милка. Как всегда, жена его не лишилась ни сил, ни душевного равновесия — чему быть, того не миновать, но раз солнце встало, значит, надо прибрать постели, умыться и причесаться, приготовить завтрак.

Елица не выходила из своей комнаты, не видно было и Нягола. Спят еще или хотят появиться последними? Ему представился мертвый отец, и он снова погрузился во вчерашние густые соленые воды, омывшие и осушившие его раны.