Нягол рассматривал его дорогой костюм, как всегда прекрасно сшитый из дорогого материала слушал и думал о том, что этот человек родился и вырос в селе, среди реальных обстоятельств и реальных людей, учился и работал в столице, тоже среди реальностей, и бог весть когда сделал крутой поворот, предавшись явному сочинительству. Это тем более странно, что Грашев не лишен ни таланта, ни культуры, хотя ум у него посредственный, Спрашивается, откуда же берется растущая водевильность его книг? Это непростой вопрос, и касается он не одного Грашева. Если здраво поразмыслить, а того лучше — вспомнить недавнее прошлое, то увидим, что Колю Грашев, до войны писавший рассказы о серости городского бытия, после победы вдруг бросился в кипящий водоворот преобразований и начал выдавать книгу за книгой о новой жизни и новых людях. Его рассказы, повести и романы были густо населены рабочими, крестьянами инженерами, общественными деятелями — с одной стороны, и врагами — с другой. Большинство из них размышляло вслух и произносило громкие фразы враги, конечно же, предпочитали шептаться и лобно шипеть), их судьбы были полны головокружительных событий, внезапно возникали тяжелые конфликты, которые так же внезапно разрешались, в сознании героев то и дело вызревал скороспелый перелом — словом, жизнь бурлила и била ключом. Нягола подхватила та же лавина, он и сам отдал ей дань, но Грашев ушел далеко вперед и догнать его было не просто. Нягол не раз задавался вопросом: как это произошло с нормальными людьми вроде него самого и Колю, откуда взялась эта пелена, застилавшая им глаза? Он был вынужден придать силу догмы, романтически разукрашенной, экзальтированной и экзальтирующей. Время было такое — духовно незрелое и весьма самонадеянное, мысль отступала перед порывом и самовнушением. Ему еще помнятся поездки по стране, наивные литературные посиделки, выездное трубадурство на местах и беседы в цехах и на полях, повышенная возбудимость, фаустовская атака на природу человека, побуждаемая самыми добрыми намерениями.

Теперь все это — достояние истории, но не для Колю Грашева. И Нягол как будто догадывается, почему. В отличие от большинства своих собратьев по перу, Грашев оказался непревзойденным романтиком в книгах и неожиданно предусмотрительным скептиком в жизни. Богемное писательское существование он очень рано, и притом систематически начал сочетать со столь прозаическими вещами, как общественные мандаты, высокие знакомства, ответственные редакторские и другие посты, связи и публикации за рубежом, речи и доклады на конференциях и конгрессах. Параллельно с этой консульской деятельностью Грашев занимался мелочами быта, вроде своевременно приобретенных и обставленных апартаментов — для себя, для всех чад и домочадцев, большой дачи под столицей и еще одной дачи, в родном краю, поближе к жизни, к землякам. Просторные домины он украшал каминами на европейский и старинный болгарский лад, завел покои в народном стиле и венские гостиные, увешал их картинами, половина из которых была подарена или выпрошена, и старинными иконами. В родном краю он устраивал ужины, созывал на них главным образом местное начальство и с озабоченным видом разглагольствовал, напирая на мораль. Гости почтительно слушали и кивали, а Грашев распалялся до того, что обвинял во всяческих грехах чуть ли не всю нацию. Нет такого великого писателя, предупреждал он, который не посвятил бы себя народу, но нет и такого, который не высказал бы ему тяжких упреков. Возьмите хоть Ботева, хоть Алеко, возьмите Захария Стоянова… Знай нашего Колю, государственных масштабов человек, говорили одни гости, а другие тихомолком подсмеивались: они кое-что знали об ораторе и были уверены, что наш Колю не выскажет своему народу тяжкого упрека — слишком доброе у него сердце…

Порой Няголу казалось, что Грашев хорошо знает, что почем в этой жизни, и всегда был холодным циником, но потом он отмахивался от таких заключений, видел в нем нечто свойское, родимое, замечал торчащие уши мелкого жулика и говорил себе: нет, неправ Бюффон, не стиль, а характер делает человека. Наверняка и у меня то же самое, только некому сказать мне это…

— Колю, — прервал он наконец Грашева, — давай перейдем на другую тему, подальше от наших забот.

— Извини, дорогой, — без притворства обиделся Грашев, — какой смысл в утилитарных разговорах, когда перед нами во весь рост стоят глобальные вопросы? А ты как, начал новый опус?

— Какой опус?

— Ладно, ладно, нечего…

— И не думал, — откровенно соврал Нягол.

— Кому ты говоришь, — твой последний роман плачет по продолжению. Да я по глазам вижу, что ты уже половину отмахал!

Нягол пожал плечами и опрокинул рюмку.

— Послушай, брат, — Грашев последовал его примеру. — Мы с тобой не соперники, а старые волы, тянем одну упряжку, прокладываем самую глубокую борозду. Правильно?

Нягол смотрел на него, не говоря ни слова.

— Кто еще, скажи на милость, лезет в драку, кто расчищает авгиевы конюшни, может… — и Грашев назвал несколько имен. — Как бы не так! Один ударился в историю, другой в гротеск, третий-в обряды и мистику районного масштаба, четвертому подавай интерьеры и психиатрию… А кому пахать народную ниву? Няголову и Грашеву, у них есть опыт… Ты на меня не смотри такими глазами, тут целый заговор…

Кое в чем Грашев был прав, но его слова каким-то образом моментально обращались против него самого.

— Мужское у нас ремесло, Колю. Каждый сам должен решать, что и как.

— Потому что мы честные люди, потому что у нас — Грашев указал на свою тщедушную грудь, — вот где болит… Дочитал я новый кирпич нашего Енчо, знаешь, конечно. И что? Притчи, метафоры, параболы — читаешь и кричать хочется: да разве это наша жизнь, наши проблемы, это ли магистральное направление?

Нягол стоически слушал. Эх, Колю Грашев, Колю Грашев… Знаю я твою болячку, знаю, где у тебя зудит, если бы ты мог — сегодня же взялся за эти самые параболы и местные притчи, да только они тебе не даются, ты из другого теста, вот и корчишь из себя Геракла перед авгиевыми конюшнями… А все-таки чистил их Геракл или не чистил?

С этого момента Нягол перестал слушать Грашева.

Днем прогулялся по городу, обошел книжные магазины, заглянул на одну выставку, звонил Маргарите. Она не отвечала. После обеда поднялся в свою пыльную мансарду, вздремнул и проснулся в каком-то муторном настроении: не хотелось ни читать, ни браться за какое-нибудь дело, например, навести чистоту. Он потоптался по дому, как старый медведь в берлоге, включил проигрыватель, немного послушал и выключил. Набрал номер телефона и продиктовал телеграмму Елице, чтобы не ждала его сегодня. Ей придется ночевать одной впрочем, в этом нет ничего особенного, хотя — как сказать: девушка, да еще с ее коварной болезнью.

Нягол вздрогнул. А вдруг ей, не дай бог, станет дурно, именно сегодня, когда она будет одна? Нет надо ехать.