***
Пусть мы не достойны посещений Царицы Небесной, не можем видеть лучей Божественной благодати, и по канавке мы проходили не с теми чувствами, с которыми проходят по ней люди, знающие вкус истинного православия. Но, слава Богу, такие люди в Дивееве – рядом.
Едва оказавшись в Дивееве, мы спросили у первой встречной женщины, где гостиница. Она предложила поселиться у нее дома и дала нам вполне приличную комнату, наотрез отказавшись брать деньги за проживание. "Вам ведь очень трудно в такую даль приезжать, а нам и так счастье, что здесь живем".
Позднее наша хозяйка рассказала, что родом она из Чебоксар и несколько лет назад, прочитав "Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря", почувствовала неодолимое желание переселиться в Дивеево, что и сделала, обменяв квартиру. Вечером в ее комнате собирались молодые послушницы, и она, по профессии – учитель музыки, бесплатно обучала их пению.
С остальными девушками из хора обители занимается другая женщина, в прошлом – известная скрипачка. Она тоже переселилась сюда издалека, оставив славу, работу, продав свою скрипку, стоившую немалых денег. На эти деньги была покрыта крыша храма. Такое самоотречение все-таки поражает, душа немного съеживается от подобных рассказов. Так ли было необходимо отрекаться от творчества, от личной судьбы? Каково же в самом монастыре?
На вопрос, много ли у них монахинь с высшим образованием, игумения Сергия ответила: "Есть такие, но образование не имеет для нас ни какого значения. Даже более того – чем выше образование, тем ниже послушание, то есть вменяемый в обязанность труд. В Рижском монастыре, где я раньше жила, настоятельница определила послушнице с консерваторским образованием работать на скотном дворе. Делается это с единственной целью – отсечение своеволия. Живущий в монастыре не может творить свою волю, он должен творить волю Господа, а на практике – беспрекословно подчиняться монастырскому начальству. В этом нет ущемления прав личности. Через беспрекословное повиновение достигается подлинная духовная свобода".
Преобразование материальной несвободы в духовную свободу – еще одна тайна для мира. К тайне нельзя прикасаться грубыми руками. Лучше непонятное оставить до поры непонятым, чем судить о нем вкривь и вкось, следуя поверхностным наблюдениям и расхожим домыслам.
***
Проходя по канавке, я поразился одной весьма символичной картине. Стоит сарайка. Двери на ней крепкие, и замок на месте – массивный, надежный, только немного заржавел. А задней стены у сарайки нет. Такой вот памятник людской недальновидности, напоминающий о том, что материальные блага похищаемы из-под любого замка, и только духовные приобретения ни кто не может у человека украсть. А ведь ни когда бы мы не посмотрели на эту сарайку под таким углом зрения, если бы не стояла она рядом с Богородициной канавкой, невдалеке от монастыря. Значит, монастырь служит миру уже тем, что заставляет мирян посмотреть на себя и на все окружающее немного иными глазами.
***
Архимандрит Серафим (Чичагов) писал сто лет назад: "Кто не имеет истинного представления о средствах Серафимо-Дивеевского монастыря, тот, войдя в него и любуясь собором, трапезной, мастерскими, несомненно решит, что это богатый монастырь. Но если бы посетители спросили, как живут сестры обители, какова их трапеза и проч., то они, наверное, удивились бы всему увиденному. Живут сестры в далеко не приглядных деревянных домиках, в большой бедности, питаются самой скудной грубой пищей, как, например, пустые щи и огурцы, а каша бывает только по праздникам. Этот бросающийся в глаза контраст, это несоответствие большого красивого собора… с нуждой и бедностью сестер, свидетельствуют, что в Серафимо-Дивеевском монастыре живет истина, правда, любовь…, здесь сохранилась в прежней силе и полном значении слова духовность".
1994 г.
Введение в Оптину
Придет время, когда люди будут безумствовать
и если увидят кого не безумствующим,
восстанут на него и будут говорить: ты безумствуешь -
потому что он не подобен им.
Прп. Антоний Великий.
От Козельска до Введенской Оптиной пустыни я шел по безлюдной дороге, обгоняемый машинами, и вскоре достиг моста через полноводную весеннюю Жиздру. Слева над кромкой соснового бора, игрушечно блеснул золотой куполок. Сердце екнуло (Это Оптина!) и, едва миновав мост, я тут же спустился с насыпи, не дожидаясь, пока покажется дорога, ведущая к монастырю. А в дороге и необходимости не было – шел то прибрежными полями, покрытыми пожухлой прошлогодней травой, то пустынным сухим бором – места проходимые. Но куполок уже не был виден, как с высокой насыпи, и курс прокладывала память. Монастырь, однако, не появлялся, а шел я уже давно. В душе начинало шевелиться неуютное тоскливое беспокойство.
Оптина выросла перед глазами неожиданно и как-то вся сразу. Она была хорошо знакома мне по иллюстрациям и описаниям во многочисленных книгах, а потому даже казалось, что я так же хорошо ей знаком, и встреча эта желанна обоюдно.